стены; вещи сказочного дома шепчут ей песенки незнаемой жизни, такой чуждой и такой вдруг родной, шепчут и не отпускают. А бледное лицо заслоняет все, из памяти вытравляет иные лица. И глядит Дорочкина душа в синь Викторовых глаз, и чудится ей, будто видит синеву небес, а в синеве небес ангел белый, сбесившийся и мятежный. Смутно чудится.
- Ты любила меня, Дорочка?
- Да, да.
- Одного меня любила?
- Виктор... Не мучь.
- А любишь? Теперь меня любишь? Меня?
- Виктор... Мне кажется, что всегда...
- К чему же тогда ушла? Тогда, давно... Тогда нужна была. Душа твоя разве не завяла теперь? Разве слышит душа твоя сказку? Разве радуется? Сказка - это надолго. Сказка - это только рано утром, а теперь день твой прошел.
- Что? Что?
- Смотри. У тебя нет крыльев. Я захочу и полечу. А ты... Ты старая.
- Виктор!
- А! Так ты не старая? Так у тебя есть крылья? Покажи, покажи свои крылья.
И ангел мятежный из синевы неба кричал трубным голосом дикие слова мести и бунта, кричал, и от дуновения машущих крыл его холодело сердце, билось-билось и холодело.
- Разве ты так сильна, что могла без меня? Разве тебе не нужно было ни помощи, ни радости?
- Виктор! О тебе думала... да, да, как о запретном и недостижимом думала... Всегда.
- Дорочка, а своего мужа ты любишь?
- Но, Виктор...
- А сколько у тебя детей, Дорочка?
- О!
- Ну, покажи свои крылья! Покажи свои крылья!
Два дня. Три ночи. И часы сна были то черны, как пустой горный колодец, то кричали и сверкали, и сливались с часами нежданной сказочной яви.
- Виктор... Я так страдала. Вся моя жизнь после того... помнишь... все эти годы тоска. Хотелось счастья. И мне хотелось счастья, Виктор. И страдала...
- Страдала! Во имя чего страдала? Нечаянных страданий нет. Только то страдание - страдание, которое человек сам позвал. Самоистязание - это величие, а от жизни страдать, от людей страдать и бояться этих страданий, и убегать - это удел ничтожных. На празднике богини Кали индусы жгут себя каленым железом; на железные крючья вешаются за ребра и поют псалмы. А Кали - богиня Смерти. И над человеком нет иных богов. Самоистязание пред истуканом смерти - в этом все наше творчество, в этом вся религия всех веков. Индусы называют Хораг-пуджа... И в этом же тонет трагедия любви... Целуй...
- Виктор мой...
Два дня. Три ночи. И вырвалась. Силою тусклого отчаянья разметала розовое облако. Вырвалась. Ранним утром в коляску садилась, дрожа и глаза щуря под ярким ранним солнцем.
- Счастливый путь, барынька.
И увидела явной насмешкой сияющее лицо Паши.
В пути не верилось в простоте спокойного раннеосеннего дня, не верилось, что только что закончилась праздничная казнь. И не верилось, что назавтра опять будни.
Дрожала. И на долгие мгновения часто зажимала глаза ладонью. И сквозь кроваво-красную пелену смотрела, смотрела в муть своей неудавшейся жизни.
XXV
Немало дней томилась еще в Москве Зоя. Тогда, сестре прокричав свое решение, к ней уже больше не заходила, но и не уехала из Москвы. Таилась в маленькой комнатке: спешно тогда переехала, почуяв нерешимость. Сидела в комнатке, письмо пыталась написать Виктору. Но не написалось. И поняла, что не того ей нужно; обмануть лишь себя пыталась. Не слыша голоса его, слов его, ее думы перебивающих, не находила ни верных слов, ни даже правды своих чувств.
«Да. Видеть его и слышать его голос... Виктор, я к тебе. Завтра к тебе».
Взглядывала на желтый свой чемодан и чувствовала, что и завтра не поедет.
Выходила из дому только вечером.
«Встречу кого-нибудь. Юлии скажут, что видели. Пусть думает, что я уж там».
По-летнему поздно темнеет. Шла на бульвар. Концом зонтика землю роя, на скамье сидела. Шевелились губы ее бойко. То шептала себе обидные слова. Пугалась, когда близко слышала шаги, голоса.
Мало ела. Спала плохо.
Дивилась себе и презирала себя. Говорила свистящим шепотом:
- Ну что же? Ну что? Когда же? Или уж отменяется?
Чуялось, что будь толчок, и поедет. Чуялось также, что толчок - это Юлия. С ней поговорить, ее помучить. Но к сестре-то и нельзя...
Поезда уж все знала наизусть. И часы отхода из Москвы, и часы прибытия на ту маленькую станцию. И рассказы Степы вспомнив про дорогу, видела уж себя въезжающей во двор Лазарева. И ночью видела, и днем, и к вечеру.
И томительные дни, и не пустые. Думала, думала и мучилась. Кроме неудачного письма к Виктору, дневник еще писала. И не раз тетрадку в клеенчатом переплете швыряла в дальний угол тесной своей длинной комнатки.
Однажды, близко к полудню, не вставала еще - принесла горничная девушка письмо. По почерку еще узнала Зоя. От Юлии.
«...и к чему было обманывать! Тебя по адресному столу разыскала твоя подруга; помнишь, Люба. Она и обо мне справлялась, и сегодня была у меня вечером, только что ушла. Завтра к тебе. И куда ты так далеко забралась? Ну да это твое дело. Но все-таки не понимаю, что тебе тогда вздумалось...»
Не дочитала. Скомкала. Кинула. В рубашке, босая, с кровати к двери. Звонила. Кричала:
- Извозчика! И счет поскорее! И портплед затянуть... да, да, сейчас можно, через пять минут.
В пролетке сидя, улыбалась по-ребячьи и злилась мгновениями до горечи во рту.
На Курский вокзал приехала задолго до поезда. Пила кофе со сливками. Вкусно. И булки вкусные, и масло, и ветчина. Не раз подходил лакей, и извинялась. То, забывшись, играя, стучала ложечкой по тарелке.
- Вот скоро уж. Вот скоро.
Шептала. Гнала думы мгновенные о тех тусклых днях в длинной той комнате. И думы о сестре гнала. Тогда злилась.
- Первый звонок...
И в залу вошли новые еще, человек десять. Гул мужских голосов и звонкий женский хохот. Но лишь две женские шляпы в маленькой толпе.
Расселись. И узнала Зоя нескольких. И тех двух под шляпами узнала. А шляпы у обеих со страусовыми перьями. На одной черная шляпа и белое перо, на другой белая шляпа и черное перо.
- А ведь красиво...
И тускло-лениво вспоминала, где встречала этих двух. Не здесь были мысли. В мечтах миновался уже вагонный срок. Наемные лошади. Под лунной ночью колокольчик. И ближе, ближе тот дом.
А здесь вот близко хохот, хохот. Те хохочут. Те две. И злобно посмотрела. И увидели-почуяли те. Оглянулись. Сперва одна, та, что с белым пером.
И мужчины начали оглядываться с того стола.
Подошел высокий с бляхой, в белом фартуке.
