приходилось несколько долгих, томительных минут бороться со своим телом, поднимаясь с пола.
Я делил этот кабинет со Стюартом Левиным, преподававшим в КОДЛе на два года дольше меня. Мы были поверхностно знакомы еще студентами лет восемь назад — мы жили в одном общежитии в Суозморе, когда я только поступил туда, а он уже заканчивал его.
Стюарт был одним из последних поклонников дзен-буддизма и одним из первых маоистов. Он говорил, что собирается стать дзен-социалистическим драматургом, и действительно сочинил пару странноватых пьес, поставленных в студенческом театре. Одна мне запомнилась особенно. Она называлась «Слава Богу за Юбивазу»
Очевидно, она была основана на комиксе, рекламирующем один из видов дзюдо, и продолжалась тридцать восемь секунд. Я пропустил ее, потому что по дороге в зал зашел в туалет, и с тех пор постоянно сожалел о потере.
Что меня больше всего восхищало в те времена в Стюарте, так это его настенные плакаты с портретами Мао и Д.Т. Судзуки. Председатель был кнопками приколот к двери стенного шкафа, а Судзуки держался на противоположной стене при помощи скотча. Толстый китаец вдохновенно простирал руку, а тощий японец в наряде буддийского монаха криво сидел на камне. Стюарт дорисовал к их ртам пузыри со словами. Председатель кричал: «Ты НАПИСАЛ сегодня что-нибудь, Стюарт?» А монах зыркал ему навстречу и бормотал: «Сегодня свинья — завтра ветчина».
Я наткнулся на Стюарта в нашем кабинете в первый день занятий. Прошло восемь лет, и он выглядел человеком среднего возраста. Худее, волосы покороче, стандартная преподавательская бородка.
«Тебе придется следить за тем, что ты говоришь здесь, Рэймен», — было первым, что он мне сказал.
Я вошел в кабинет и осмотрелся, пока он дергано и порывисто говорил:
— Я только что летом услышал, что мой контракт не будет продлен. — Он изогнул шею и посмотрел на меня, как мне показалось, осуждающе.
— Ты хочешь сказать, что тебя уже уводили? — спросил я, садясь.
Стюарт темпераментно закивал;
— Но они дают год на поиски другой работы. Я собираюсь разослать 1200 писем. — Он вручил мне одно из стопки на столе. В третьей строке была опечатка.
— А что ты вообще тут делаешь? — спросил я. — Преподаешь математику в нью-йоркской глухомани… Что за дела? Что случилось с дзен-социализмом?
Его улыбка походила на трещину в булыжнике, а голова больше подошла бы человеку вдвое крупнее его.
— Это была идея Бернардины. Она сказала, что мы должны вести подкоп изнутри.., встроившись в Систему.
Поэтому я решил получить докторскую степень по математике. Когда они хотят лишить тебя человеческого облика, они пользуются цифрами вместо имен, так? Статистика вместо души. Поэтому я изучал статистику. Но единственная преподавательская работа, которую я смог найти, оказалась здесь, в этом коровьем краю. А теперь я и эту работу теряю. — Левин со вздохом упал в свое кресло. — Я никогда и представить не мог, что все закончится такой чертовой нищетой.
— Да, — ответил я. — Я поступил в аспирантуру только ради того, чтобы увернуться от призыва. Меня все равно чуть не призвали. Но через какое-то время я действительно увлекся математикой. Это красивая штука.., как настоящее абстрактное искусство.
Левин фыркнул.
— Если она такая красивая, так почему на нее никто не смотрит? Считай, что тебе повезло, если хотя бы три человека прочитают твою диссертацию. — Он подал мне математический журнал. — Посмотри сюда. Плод пятилетнего труда.
Журнал назывался «Труды Американской статистической ассоциации». Примерно в середине оглавления я прочитал: «Асимптотическая теория регрессии погрешностей в пуассоновских процессах… Стюарт И. Левин». Я пролистал журнал до этой статьи. В ней было страниц десять и россыпи незнакомых символов.
— Видно, что статья интересная, Стюарт, — солгал я. — Конечно, я больше ориентирован на логику и на теорию множеств. Но когда у меня будет время… — Я решил сменить тему:
— Как это вышло, что ты, имея степень по статистике, не нашел себе сытной работы в промышленности? Вот уж где ты действительно мог подрыть систему.
Он забрал у меня журнал и какое-то время, не отвечая, разглядывал свою статью.
— Мои преподаватели хитростью заставили меня увлечься математикой. Когда я написал вот это, я думал, что вся статистика сразу же переменится. Я решил, что статья такая замечательная, что мне уже больше не придется горбатиться где-нибудь с девяти до пяти. Я думал, мне сразу дадут профессорскую должность в Принстоне или Беркли. Нести факел. Пф-ф. Я сделаю еще одну попытку, а потом пойду учиться на юриста, как это надо было сделать с самого начала.
После того дня я не часто видел Левина. У него было предчувствие, что ни одно из его 1200 писем не будет прочитано с интересом или симпатией. Поэтому все свое свободное время он тратил на выполнение домашних заданий по юриспруденции, которую изучал на двух вечерних курсах.
Мне удалось не сообщить студентам, где находится мой кабинет, так что после занятий я мог рассчитывать на мирное безделье, омрачаемое лишь моим чувством вины перед Эйприл за ее несчастливую жизнь. Когда бы я ни вернулся домой, Эйприл всегда лежала на диване, уставившись в телевизор с выключенным звуком. Она так и лежала в тишине, пока я не подходил и не спрашивал, как она. Ответ был всегда одним и тем же: ей все осточертело, все достало и она сыта по горло. Захолустный городишко, непрерывный уход за ребенком, покупки в неприглядных магазинчиках, неполадки в машине, что сегодня сказала соседка, и так далее, и тому подобное.
Послушать ее, так ей жилось еще хуже, чем мне, хоть я, конечно, никогда не признался бы в этом. Вместо этого я напирал на мою исследовательскую работу (бессистемную и бесцельную), подготовку к занятиям (одного часа в неделю вполне хватало) и факультетские собрания (после первого же я поклялся, что второго у меня не будет). По четвергам у меня не было занятий, и я обычно проводил этот день дома с малюткой Айрис, чтобы хоть немного облегчить груз вины.
Но это чувство вины не казалось таким уж страшным, когда я находился в своем хорошо натопленном кабинете с навощенным полом. Все уроки заканчивались к полудню, и, наскоро заглотав свой бутерброд, я садился, чтобы немного позаниматься математикой. Я специализировался в области теории множеств: пытался разобраться в нескольких недавно напечатанных важных статьях и надеялся, что смогу под иным углом взглянуть на Канторову проблему континуума, а именно на то, какова величина бесконечного множества точек в пространстве.
Там, в Бернко, я был оторван от других специалистов по теории множеств, а такие статьи трудно читать в одиночку. Довольно скоро мной овладевали утомление и чувство безнадежности, и я ложился на пол, твердя себе, что я это делаю, только чтобы расслабиться и таким образом яснее визуально представить какое-нибудь сложное множественно-теоретическое построение.
Если судить по часам, мой дневной сон мог длиться два, три или даже четыре часа. Но ментальная продолжительность этого сна не могла быть измерена никакой системой из шестеренок и рычагов. Мой сон длился многие световые годы, килограммы, квантовые скачки, гиперобъемы… Пространство и время разбивались на куски, их слои тасовались и складывались по-новому в эти осенние дни наедине с шипением батарей и медленным угасанием серого света.
Вам когда-нибудь приходилось проснуться во сне?
Все выглядит так, будто сон продолжается, как обычно, только вдруг вы чувствуете, что вы бодрствуете в Стране Снов. В обычных снах человек просто скользит сквозь сон, как пьяница в отключке. Но в редкие моменты прояснения человек обретает память и пытается прибегнуть к сознательному контролю. Эти моменты странной темной просветленности редко длятся подолгу. Потому что в путешествии по Стране Снов тебя ожидают тысячи ложных поворотов, каждый из которых возвращает в ткань сна, в зримую, но бессмысленную манипуляцию надеждами и страхами. Как только сон полностью захватит тебя, начинает действовать привычный гипноз, и на этом просветление заканчивается.
Во время своих сеансов сна в Бернко я наткнулся из метод продления таких промежутков светлого сна.
