Овидий в изгнании

И сердце ты к тому готовь,

Что надо верить бесконечно

В большую дружбу и любовь!

Здесь собрались все твои друзья, и мы надеемся, что дружба и любовь будут сопровождать тебя по жизни. За тебя, дорогая!

Они поцеловались и чокнулись с растроганной именинницей, и потекло веселое застолье.

Потом, когда горячее было съедено, а перед тортом сделан был перерыв и настал момент утомления и задумчивости, девочки, рассевшись по полу, в полумраке, рассеваемом лиричными свечами, окружили Иришку Хрустальную, сидевшую заложив нога за ногу на табуретке с гитарой.

– Ну, что, – сказала она. – Жень, сегодня все для тебя.

– Ир, а давай «Шалопая судьбы», – попросила Женя, и ее вразброд поддержали.

С надвинувшейся складкой между бровей, Иришка, взяв ре минор, провела большим пальцем по струнам, задав романтичную тональность, и начала перебором наигрывать песню, о происхождении которой она отзывалась со стыдливо-гордыми недомолвками, давая основания самым крайним догадкам:

Я спрячу кручину мою,

Я звуком не выдохну горя,

В пучине свинцовой его утоплю

Восточно-Сибирского моря.

Я помню, в минуту разлуки

Рыдала ты, птичка моя,

Дрожа, твои бледные, тонкие руки

Змеей обнимали меня.

Припев:

Не быть мне любимым сынком,

Счастливым судьбы шалопаем:

Мой друг на меня шел с булатным клинком,

А пес мой набросился с лаем.

Так Господу было угодно:

Нам крест Он тяжелый подал,

Вдвоем нам нести его было удобно,

Но порознь нас Он погнал.

Гремучей змеею меж нами

Навеки пролег эшелон,

И вот одинокий стою над волнами,

Тебя же застлал горизонт.

Припев: Не быть мне, и т.д.

Пока моя кровь не остынет

На северном этом ветру,

Любовь наша будет моею святыней,

Которую я сохраню.

Я верю, когда-нибудь эти

Тебе нашепчу я слова,

И шепотом тихим березовых веток

Ответит могила твоя.

Припев.

Пальцы ее касались струн, вызывая зыбкое звучанье; девочки не глядели друг на друга; бесстрастное лицо Сережи вырисовывалось в углу из сумрака; и в воздухе, напоенном различными духами, носилась тень сожаления о чем-то небывшем и надежд на что-то неясное. Когда волшебство музыки последний раз дрогнуло и растворилось, все впервые вздохнули.

– Иришка, – с чувством сказала Женя, – какая же ты счастливая.

– Да нет, это я так, – рассеянно отозвалась капитан команды, трогая ногтем серебряные струны.

Вот уж гости уходили, по одному и небольшими группами, деля оставшуюся обувь в коридоре; вот уже опоздавшая Наташка Ертова повторяла свой тост в качестве прощания. «Спасибо, Жень. – Вам спасибо, девчонки. – Все было чудесно. Маме спасибо передай. – Сереж, пока!» – кричали они, заглядывая в комнату. Сережа задумчиво сидел за шахматной доской, шевеля фигурами обоих лагерей. Женя носила на кухню тарелки с немного заветрившейся нарезкой и куриными костями в следах помады. «Жень, давай помогу. – Нет, спасибо, все уже», – отозвалась она, снимая передник. «Сереж, а ты хорошо играешь? – Ну, Жень, с кем сравнивать. – А сыграй со мной. Или тебе это несерьезно? – Почему, давай, конечно. – Расставляй тогда. – Тебе белые. – А почему ты мне форы даешь? – Женщин принято вперед пропускать. Ходи».

Она пошла.

«Погоди, а на что играем? – Как на что? Просто так. – Нет, Сереж, так азарта нет. – Ну, давай по червонцу поставим. – Фу, это скучно. Давай на желание. Если выиграешь, я выполняю твое. А если я выигрываю, ты мое».

Она вертела в пальцах коней и слонов, разглядывая их на свет. «Жалко, что они по воздуху не ходят, скажи, Сереж? Вот так вот, опа – и прямо сюда. А тут меня никто не ждал, все спят на вахте и в зубах ковыряют. И все, сдавайтесь, я ваша королева, несите быстро мне знаки почтения и все такое. Скажи, жалко? – Да, – согласился он, – жалко».

Сережа великодушно не воспользовался возможностью поставить ей мат на третьем ходу и приложил все усилия, чтобы полностью загнать именинницу в угол не раньше двадцатого.

Окончательно убедившись, что мечту о знаках почтения придется на какое-то время оставить, она разочарованно вздохнула с жестом, означающим «уговор дороже денег», и поднялась из-за стола, полуопустив взгляд и с ямочками Амура на щеках, готовая рассмотреть и обсудить те желания, что сгустились у победителя, и выражая безмолвную надежду, что их исполнение не возмутит ее души и не затронет чести. «Сереж, ты придумал? Или ты ходы считал? На балкон только кричать не пойду, что я большое солнце, – пожалей девушку…» Сережа встал, покраснел, нагнулся, сгреб ее одной рукой, другой широко смахнул фигуры – они скакали со стола с костяным стуком – и, приподняв именинницу, послушно болтающую ногами, и водрузив ее на шахматную доску, посмотрел секунду в ее заинтересованные глаза и обхватил ее с бурным поцелуем. Некоторое время тянулась неровная тишина, полная нескоординированных шелестящих движений. «Погоди, Сереж». Она заерзала по доске, вытянула из-под себя одинокую черную фигуру, уцелевшую в кадровой ротации, с улыбкой откинула ее и притянула Сережу обратно к своему лицу.

Потом, оттолкнув его и убежав со смутным смехом, она крутилась перед зеркалом в запертой ванне, озабоченно трогая на прохладной белизне ягодицы круглую зубчатую инкрустацию, напоминающую о традиционном для шахматных наборов изображении ладьи, она же тура, в виде боевой башни, над которой незримо реет прекрасная богиня победы. «Красивый спорт», – задумчиво сказала она, застегивая сиреневые брюки.

На следующее утро он выглянул в окно: там плотно громоздились тучи, гнулись тополя и начинался дождь. «Да ну, куда по такой погоде. Коленки отмерзнут, – подумал он, опять забыв, что идти надо в джинсах. – Успеется. В понедельник после уроков. Сразу».

– Так, сегодня у нас первое октября, – сказала учительница химии. – Кто тут у нас. Ящурко, попросим.

– А я думал, в сентябре тридцать один день, – довольно, впрочем, равнодушно думал он, идя к доске. – И то сказать. В июле тридцать один, в августе тридцать один. Куда уже. – Чего писать?

– Нарисуй-ка мне…

Он удовлетворительно кончил школу, нашел хорошее место в ресторане, забавляясь над ревнивым