стеклу.
Мальчуган был так серьезен и глаза его смотрели на Андрея с такой спокойной печалью, что тот сначала решил — мальчик болен уже давно и не на шутку. Решил, но тут же испугался этой мысли.
— Что это с тобой приключилось? — поинтересовался Андрей.
— Да так… — Глаза у мальчика стали еще печальнее, он закашлялся.
Между ними, казалось, проплыли белые тени больничных халатов, и Андрей постарался сменить тему разговора.
— Видел, как я?..
— Видел. Здорово! — Мальчик заметно повеселел. Теперь стало ясно, что ничего серьезного у него нет. Так, легкая простуда. Несколько дней, и все будет в полном порядке.
Мимо по тротуару прошла та самая тетка с кошелкой и неодобрительно покосилась на застывшего Андрея. Мальчика за оконным стеклом она не увидела. Андрей чуть сдвинулся в сторону, запоздало освобождая тетке дорогу, но взгляда от окошка не оторвал.
Мальчик слегка усмехнулся.
— А тетка-то… важная!
Глаза его заискрились улыбкой. Андрей понял и покраснел.
— И что, многие так… катаются? — спросил он.
— Все! Если, конечно, рядом никого нет.
— А тетки?
Взгляд мальчика понимающе посерьезнел. Мужская солидарность гордо светилась в нем.
— Нет, конечно. Они — нет!
А потом в глазах высветилось — чуть притененное застенчиво дрогнувшими ресницами:
— Вот вырасту, тоже так буду!
Андрей хорошо, очень хорошо его понимал. Мальчугану за окном было неинтересно кататься сейчас, пока он не стал взрослым. В конце концов, легкая простуда и кашель — это ненадолго. Вот выздоровеет, наденет пальтишко и легкую шапочку с помпоном, выскочит на улицу и будет кататься наперегонки с другими такими же пацанами — весело, по всем ледяным дорожкам в округе, сколько их ни есть — взапуски, взахлеб. Легко и привычно. Раз, другой, третий. Наперегонки, на спор, кто быстрее и дальше…
А потом вырастет, повзрослеет, приобретет мужское пальто и шляпу, наденет подаренный женой галстук и отправится на работу… И однажды, погожим зимним днем, остановится вот так же внезапно, вдохнет полной грудью морозный воздух, оглядится по сторонам — нет ли где поблизости тетки с кошелкой? — и оттолкнется что есть силы от плотного слежавшегося снега, и заскользит по сверкающей ледяной дорожке… И может быть, упрется взглядом прямо в понимающие печальные глаза пацана за прозрачным, слегка зеленоватым стеклом…
— Ну, счастливо, парень! — помахал Андрей мальчику свободной рукой.
— До свиданья, дядя… — серьезно ответил тот.
…всепроникающий бестеневой свет. Чьи-то отрывистые слова. Деликатный лязг металла. Белый потолок. Что-то большое и неясное ворочается внутри, неловко и болезненно отзываясь под ложечкой. Операция?..
Трудно дышать. И давят, сильно, невыносимо сильно давят на грудь! Что вы делаете, нельзя же так!
Запеклись губы. Распух язык. Пойманной в кулак мухой надсадно бьется мысль — вз-з-з-з… пить! Горячую голову не оторвать от подушки.
И сразу холод. Сухая легкая рука вытирает чем-то прохладным лоб, влажным тампоном смачивает губы. Растекается по жилам воздух, утихает, успокаивается грудь. Улетает, исчезает назойливое насекомое. Тишина… Забытье…
Из-за откинутой вниз оконной фрамуги толчками подкатывается жасминный вечер. Желтую паутину бросает на стены прикроватная лампочка. Кислый вишневый вкус компота.
Это — детство. Это было давно, очень давно, и я думал, что это прочно забыто. Оказывается — нет, оказывается — помню, и хорошо помню. Не головой, не умом, не памятью — телом, кожей, всем нутром своим. Темные, запавшие от бессонницы глаза матери — это ее сухая легкая рука вытирала мой горячечный лоб и смачивала запекшиеся губы после пустяковой в общем-то операции — аппендицита. Элементарная аппендэктомия, удаление воспалившегося аппендикса…
Э-э, нет, аппендэктомия — это я уже потом прочитал в медицинском справочнике — это не та память, а более поздняя, книжная. Тогда же, в семь лет, я и знать не знал, что там у меня вырезали. Помню только гордость — врач, хирург, мне сказал через день, на утреннем обходе, что я лучше всех держался, лучше всех взрослых!
Помню, и ярче всего, — позднюю ночь. Под потолком ночник — синяя лампочка, одна-единственная на всю палату. Мама сидит на табуретке рядом с кроватью, с полотенцем в руках, — первая ночь после операции. На тумбочке — стакан воды. В нем — чайная ложечка. Иногда — именно в тот момент, когда мне жарко, нестерпимо жарко, хочется пить! — мать, оглядевшись по сторонам, вливает в мой жадно раскрытый, как у птенца, пересохший рот неполную ложечку живительной влаги. Оглядывается она потому, что пить мне первые несколько часов после операции нельзя, запрещено категорически! Но мама словно бы знает, что несколько жалких капель не могут мне повредить — они всасываются еще во рту, не доходя до пищевода… И как я благодарен маме за эти капли!
Оказывается, я помню их всю жизнь; хотя сегодня вспомнил, наверное, впервые…
