текло славно и неспешно. И я почти усилием воли заставила себя снова перевести разговор в нужное русло:
— Скажите, пожалуйста, Владимир Макарович, а Москвин — он много пишет? Я как-то пыталась подсчитать, и у меня получилось, что в год у него вышло чуть ли не восемь пьес? Это правда?
Дедушка неопределенно пожал плечами и, скрестив руки на груди, откинулся на спинку дивана:
— Не знаю, я никогда не подсчитывал… Но, вообще, он плодовитый драматург, особенно в последнее время. Удивительно плодовитый!
В принципе мы пришли сюда, чтобы задать два вопроса. Первый: «Отличаются ли по стилю пьесы, найденные в архиве у Бирюкова, от всего остального, что сотворил Москвин?» Ну и второй; «Не слишком ли много для одного человека он пишет?» Мы должны были задать эти вопросы, и мы их задали. Но Леха почему-то все равно обозлился, снова покраснел и извинился, сказав, что ему надо выйти покурить. По пути, естественно, не упустил возможности в воспитательных целях пихнуть меня коленкой.
«Ну и дурак! — подумала я. — А Владимир Макарович умный, он не обижается… Подумаешь, поинтересовалась лишний раз тетя из Сибири столичной знаменитостью! Между прочим, цель визита была заранее оговорена!»
Когда Леха вышел, Марина Юрьевна тоже поднялась из-за стола и вместе с чайником удалилась на кухню — наверное, решила подогреть еще воды. Мы с Владимиром Макаровичем остались вдвоем. И тут я поняла, что это шанс! Мой единственный шанс! Вернется Митрошкин и снова не позволит сказать ни слова, торопливо перекрывая своим жизнерадостным баритоном мой писклявый и не особенно могучий голос.
— Не скучаете, Женя? — мило осведомился дедушка.
И я решилась:
— Владимир Макарович, я понимаю, что это, наверное, звучит не очень красиво, нескромно, и вообще… Но вы не могли бы познакомить меня с Антоном Антоновичем, раз он ваш хороший знакомый? У меня есть наброски пьесы, которые я хотела бы показать именно ему… Ваше мнение, конечно, тоже очень важно, но я пыталась писать… как бы это выразиться?.. в стиле Москвина! И поэтому…
Дедушка божий одуванчик накрыл мою руку своей теплой старческой ладошкой и успокаивающе проговорил:
— Я все понимаю, Женечка! Не нужно так волноваться и. смущаться… Я конечно же попытаюсь поговорить о вас с Антоном Антоновичем. Обещать, естественно, ничего не буду, но сделаю все, что могу.
— А сейчас? Вы не могли бы созвониться с ним прямо сейчас? Понимаете, Алеша — он всего этого не одобряет и если узнает…
— Все ясно! — Владимир Макарович усмехнулся. — Будьте добры, Женечка, подайте телефон: он стоит справа от вас на тумбочке…
А дальше был звонок, светский обмен любезностями, короткий разговор о здоровье и о новой пьесе Москвина, идущей сейчас в одном из самых модных театров-студий Москвы.
— Антон Антонович, — проговорил Пеев, видимо дождавшись паузы в разговоре, — а со мной тут рядом сидит воздушное, эфирное создание, которое считает себя горячим вашим поклонником!.. Да… Молодой, перспективный драматург и, кроме того, очаровательнейшее существо! Прямо Наташа Ростова в чуть более зрелом возрасте… Да, просто восторг! Очень-очень хочет показать вам свою пьесу, но ужасно стесняется. Что? Завтра? Завтра в четыре часа вас устроит, Женечка? — это уже мне.
Я, естественно, закивала так энергично, что моя бедная голова чуть не отделилась от шеи.
— Ну все! Тогда спасибо, Антон Антонович, я очень вам обязан. Всего доброго. До свидания!
Как добраться до загородной дачи, на которой меня будет завтра ожидать знаменитый драматург Москвин, Владимир Макарович закончил объяснять за секунду до того, как в комнату вошел Леха. Я благодарно улыбнулась краешками губ и увидела в выцветших глазах божьего одуванчика ответную заговорщическую улыбку.
Мы посидели еще с полчаса, попили чаю, съели по паре булочек, от которых просто невозможно было отказаться. А когда, попрощавшись с хозяевами, уже вышли на улицу, напарничек удивленно заметил:
— Надо же! Несмотря на все гадкие особенности твоего характера, ты им понравилась!
— Более того! — не замедлила с ответом я. — Обо мне, молодом перспективном драматурге, переговорили по телефону с Антоном Антоновичем Москвиным, и завтра он ждет меня у себя на даче.
Если бы Леха спускался по наклонной плоскости, то, наверное, ткнулся бы носом в асфальт, потому что туловище его еще продолжало стремиться вперед, когда ноги резко замерли на месте.
— Кто и где тебя ждет? — спросил он, подозрительно сощурив глаза и склонив голову к плечу, как гигантских размеров волнистый попугайчик.
— А на какой вопрос отвечать сначала? На «кто»? Или на «где»?
— На оба! — рявкнул он так, что испуганная цветочница машинально прикрыла рукой стеклянный ящик с розами. Я же недовольно хмыкнула и демонстративно принялась изучать наклеенную на бетонном заборе афишку Кремлевского балета. Воистину наглость этого молодого человека прогрессировала с чудовищной скоростью! Как-то даже не верилось, что всего два дня назад он тащился за мной к метро и жалобно гнусил, чтобы я его простила.
— Женя! — Не дождавшись испуганных слез или падения в обморок, Леха навис надо мной с видом крайне серьезным и угрожающим. — Женя, я, между прочим, не шучу! Объясни, будь добра, что значат эти твои намеки?
— Ничего себе намеки?! — Я даже обиделась. — Да это, можно сказать, самая крупная моя удача за два дня! Владимир Макарович позвонил Москвину, и тот согласился побеседовать со мной завтра в четыре часа на своей даче в Логинове.
— Ага! И что дальше?
— Не понимаю твоего глумливого тона. Дальше я с ним встречусь и попытаюсь выяснить, имеет он какое-нибудь отношение к убийству Бирюкова . или нет.
— И каким же это образом, интересно?
На эту тему у меня были пока весьма смутные соображения, но некоторые наметки все-таки имелись.
— Уильям Шекспир. «Гамлет». «…Я слыхал, что иногда преступники в театре бывали под воздействием игры так глубоко потрясены, что тут же свои провозглашали злодеянья: убийство, хоть и немо, говорит…» Понятно? Или тебе нужно на совсем уж примитивном уровне объяснять? Приду к нему, под видом сюжета своей будущей пьесы расскажу историю с убийством Бирюкова и посмотрю, как он отреагирует!
Я начала с высокопарного слога и цитирования все того же академического перевода Лозинского, Леха же огорошил меня неожиданным и искренним:
— Нет, ну вы видали дуру, а?! — Слова эти, похоже, адресовались Небесам, уличным фонарям, а также бетонному забору и расклеенным на нем афишкам. — Жень, ты понимаешь разницу между художественным произведением и жизнью? Между сре-дне-ве-ко-вым художественным произведением и нашей чертовой, реальной жизнью? Так он тебе и расколется! Услышит твою «Сказочку про Козявочку», в ножки бухнется и заплачет: «Простите меня, пожалуйста! Посадите меня поскорее в тюрьму!» Чего ты ждешь? Что у него глазки забегают, или «смертельная бледность проступит на челе»? Слушай, твоим классным рецептом надо поделиться со следственными органами и награду за ноу-хау попросить — этак тысяч сто долларов. Или лучше — миллион! Они там, бедненькие, сидят, мучаются, не знают, как преступников раскалывать, а решение — вот оно! Опишите подозреваемому красочно и драматично картину преступления, он зарыдает, закричит: 'Огня!
Огня!' — и начнет в ужасе рвать на себе волосы!
— Может, хватит? — Я посмотрела на Леху мрачно и осуждающе. — Чего ты тут раскудахтался? Есть у тебя другой вариант — предлагай! Нет — иди и молчи.
— «Иди и молчи»? — Он снова покраснел равномерно, исключая лишь поганисто-белый кончик носа. — Ты хоть понимаешь, что завтра, возможно, встретишься с настоящим убийцей?! Если он действительно убил Вадима Петровича, то и с тобой у него, можешь мне поверить, не заржавеет! Куда ты лезешь — подумай!
— Да тебе-то какая разница? То тебе не нравится, что я из Москвы собираюсь уезжать, то к Москвину меня не пускаешь… Ты что, деньги в меня вложил, как в скаковую лошадь, и боишься, как бы я раньше
