телемэтром мирных крысок.
Мой стародавний пожизненный друг, кандидат педагогических наук Гена Разумов, которого периодически арестовывали только за то, что мы знакомы, взялся изменить крысиную окраску цивилизованным методом окунания каждой в ведро с крепким раствором марганцовки. Однако крысы перекрашиваться таким симпатичным способом не пожелали, с обидой поглядывая на экспериментатора, фыркая и стряхивая со шкуры даже не смачивающую ворс жидкость. Тогда кто-то притащил походный пульверизатор и банку черной масляной краски. А дальше пошло…
Невзоров, осмотрев взъерошенных, перевалявшихся друг о дружку крыс не известной природе масти, взвыл от восторга и торжественно заявил, что ничего более схожего с персонажами задуманного сериала он представить себе не может.
К моменту съемки был изготовлен просторный аквариум с примыкавшей к нему клеткой, куда пересадили очумелых от насильственной перемены цвета грызунов, при кошмарном виде которых могли сдохнуть от страха их самые отважные и мерзопакостные аналоги, обитавшие всю жизнь в подвалах, на чердаках и в продовольственных складах. В аквариуме был размещен огромный красивый торт, с любовью сотворенный кондитерами гостиницы «Ленинград». На него водрузили большую сувенирную копию Медного всадника, полностью облитую шоколадом. Голодные крысы агрессивно-оживленно наблюдали из клетки за приготовлениями еды. Невзоров расставил аппаратуру. Тут я предложил для более полного отождествления надеть грызунам депутатские значки на резиночках. Но «отважный телерепортер» струсил сознательно подчеркивать и так явное сходство образа. По его команде препятствие между крысами и тортом с Петром I убрали. Что тут началось! Не обращая никакого внимания на софиты, съемку и окружающих, животные набросились на торт, как «демократические реформисты» и активисты разных преобразований на государственную казну нашей страны. Вмиг завалили Петра I и обглодали весь шоколад. От торта через несколько минут остались только одни дырки, из которых нагло поглядывали обожравшиеся и не желавшие даже двигаться, совсем еще недавно симпатичные, почти домашние твари.
После окончания съемки, предельно наглядно продемонстрировавшей полное совпадение низменных нравов и поведения известных животных с «реформаторами», работник крысиного питомника сообщил нам, что внезапно объевшихся грызунов в нормальное состояние привести уже никак нельзя. Поэтому в дальнейшем они ни к чему путному пригодны быть не могут. Их нужно просто усыплять.
Реакция зрителей, просмотревших этот невзоровский крысиный политдебют, была непредвиденно ошеломляющей. Первый же показ частички задуманного сериала дал обнадеживающие результаты. Как мне сообщили, даже крысиные прототипы долго не могли прийти в себя от наглости и нахальства показать их в таком, мягко говоря, не только малопривлекательном, но и вовсе неприглядном виде. Тут же стали поступать смелые предложения от «демократов-гуманистов» касаемо ближайшего будущего Невзорова. Они настаивали сперва его повесить, а уже затем предъявить обвинение. Ну, а если уж придется зачитать ему приговор, то только ту часть, где указано имя «счастливчика-демократа», которому поручается Невзорова сопроводить к месту казни. Относительно меня депутаты, не совсем уверенные в моем соучастии, предлагали немедленно регламентировать, с точки зрения тигра, мои служебные возможности и полномочия, вынеся этот «важнейший» вопрос на обсуждение грядущей сессии. А наиболее агрессивные избранники, наигранно рвущиеся улучшить жизнь своих избирателей, спешили «разобраться» со мной тут же при случайных коридорных встречах, еле сдерживая себя, чтобы принародно обойтись без людоедства. Хотя не исключаю: они могли меня просто покусать.
(Впоследствии такие передачи пошли организованной чередой. И пока меня не арестовали, невзоровская агитационно-пропагандистская машина работала на полную мощность, раскрыв глаза и вразумив миллионы наших людей.)
Первая политическая передача Невзорова, фактически реабилитирующая Собчака в глазах горожан сразу после набега Щелканова сотоварищи, застала «патрона» на гулянке в царском дворце. Такие маскарады с горячительными напитками еще только входили в моду. Почему «демократы», придя к власти, среди прочего взялись осквернять не имеющие равных по великолепию наши дворцы — понять до сих пор трудновато. То ли это было следствием раскрепощения их ультрасумасбродных мечтаний, выстраданных под одеялом никчемными человечками; то ли маникально-навязчивая наглядная демонстрация перехваченных возможностей в духе «что хочу, то и ворочу». А скорее, все, вместе взятое, плюс неудержимое стремление «демократов» испоганить и полностью переиначить труды предшественников. Например, если при коммунистах создали клуб, то «реформисты» сразу замыслили «перестроить» его под общественную уборную; музей — под пивную; дворец — под дискотеку; дом культуры — под казино; кинотеатр — под кабак; художественный театр — под биржу; филармонию — под коммерческий банк и т. п., что читатель видит сам каждый день, озирая новые, мягко говоря, странные нерусские названия на улицах нашего города, который вряд ли можно считать исключением среди прочих областных центров разрушенной и поруганной страны. Ничто не делается случайно.
На этот раз поздним вечером в ослепительно роскошном, всемирно известном здании, олицетворявшем застывшую в камне эпоху безупречного архитектурного консерватизма, среди настенных полотен с серебристыми тонами Веронезе, красными отливами Рубенса, янтарно-рыжеватыми красками Рембрандта, розоватыми оттенками Веласкеса и красочными аккордами победной гармонии других мастеров шлялись уже подшофе, но с еще полными фужерами в руках наглые представители Европы, вломившиеся к нам в дом и на наши просторы. Уже тогда их повально-беззастенчивая манера поведения выражала уверенность в необратимости содеянного над Россией.
Разумеется, наши миры совершенно разные, и культуры тоже несусветно разнятся. Но даже по американо-европейским понятиям не принято устраивать оргии с буфетом средь сумеречной музейной тиши выставленных для обозрения посетителями табличных экспонатов. И уж никак нельзя было назвать подобную, смелую отечественной новизной ночную вакханалию «великосветским приемом иностранных гостей», как мне сообщил Собчак, когда мы туда направлялись. Музейные декорации для подобных «раутов» так же нелепы, как если бы на какой-нибудь исторической церемонии в Америке костюмированные индейцы продемонстрировали встречу Колумба по славянскому обычаю — хлебом-солью. Промеж так называемых «иностранных гостей» шныряли сразу подмеченные мною неразлучные депутаты Ленсовета — активисты склок мелких честолюбий и разная наша городская шантрапа с неизменной бахромой на брюках. С одним из них я был знаком даже очень давно. Этот человек криминальной ауры, слепленный по шаблону западного свободомыслия, в молодости очень походил на Чубайса, только казался более веселым, менее рыжим, всегда надушенным и неудержимым. Полжизни он боролся с увлекательным постатейным содержанием Уголовного кодекса, который для него являл собой более, чем тесные рамки дозволенного. При каждом своем столкновении с ним, он, упоительно болтавшийся по краю пропасти, всегда очень надеялся, что хоть одно обвинение окажется несправедливым. На самом же деле в жизни этот парень почитал только закон своей подлости, и если тот против кого-нибудь не действовал, то в душу моего развращенного перманентным жульничеством знакомого закрадывались опасения об отсутствии в мире всего святого и подозрения в попытке поколебать устои вселенской веры. Я помнил его еще по армии, где он при малейшей опасности ловко прятался за котлом полевой кухни и всегда удивительно жадно поглощал любую пищу, как кошка, завидевшая приближение к миске прожорливого кота. Меня также угораздило насмотреться на него в тюрьме. Оказавшись на грязном тюфяке в удивительно пестрой компании, он несколько месяцев симулировал ревматизм, исчезавший при появлении особо драчливых надзирателей, и всех уверял, что ему вот-вот должны передать очень много папирос, после чего негромко стучал в дверь камеры. В общем, вел себя несолидно. Даже рассказывал сокамерникам байки о своем промысле антиквариатом и акварельными портретиками разных красавиц, схожих с Натали Гончаровой времен от Алигьери и до Дантеса, этим убеждая вынужденных слушателей в бессмертии искусства, гарантированном, по его мнению, присутствием в натуре врачей-гинекологов.
Страстные монологи он обычно заканчивал призывом немедленно поделиться с рассказчиком сигаретами и другим разным табаком. А чтоб не жидились, подбадривал сидельцев постоянно просачивающимися с воли сведениями о частых случаях ложных обвинений, за которые судьи без особых церемоний дружно направляли невиновных на много лет отсиживаться в близ расположенные с городом лагеря. Под занавес своих выступлений в тошнотворной, задымленной атмосфере небольшого тюремного склепа закрытого типа, в целях расширения кругозора засунутых туда тел арестантов, он пытался, пища, как флейта среди сброда духовых инструментов, развивать окурочную теорию о «светлом будущем»,
