— Не помню, — честно покачал головой он. — Если и было… отчаяние стерло все. Я даже не могу вспомнить, как ты выглядишь на самом деле. То есть я видел твои трупы, но…
— Я тоже помню об этом очень мало. Но мне кажется, что… я чувствую… Скажи, а ты бы хотел, чтобы между нами все началось снова? Если бы не все это… — Она беспомощно провела рукой в воздухе, указывая то ли на свое изуродованное лицо и тело, то ли на стены резервуара.
Он посмотрел на жуткую лоскутную маску, ставшую ее лицом. Маску, почти лишенную мимики… и лишь в глазах жила мольба.
— Да, — сказал он, думая, что произносит лишь ни к чему не обязывающую утешительную ложь. Однако с удивлением понял, что это не совсем так… а может быть, даже совсем не так. Эта часть его памяти оставалась во тьме, но нечто совсем смутное, практически неосязаемое проступало оттуда… нечто столь контрастировавшее с нынешней безнадежностью… с безнадежностью участи всей Вселенной… — Да, хотел бы, — повторил он уже тверже и даже попытался улыбнуться.
Она ответила на эту улыбку, насколько позволяло ее теперешнее лицо, и протянула к нему руку. Он протянул руку навстречу, понимая, что это значит. Их пальцы встретились.
Сухо щелкнула искра, ужалив их мгновенной взаимной болью.
Грохота взрыва они уже не услышали.
Вначале не было ничего, кроме слепого ужаса. Потом стали возвращаться ощущения… ощущения собственной телесности. Испугавшие его еще больше, чем их отсутствие. Он понял, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни единым пальцем — и в то же самое время он не был парализован. Он чувствовал свое тело — большое и тяжелое, просто огромное… и при этом он не мог бы сказать «здесь находится тот орган, а здесь — этот»; не мог бы даже сказать, где верх, а где низ. Это было просто ощущение чудовищной инертной массы. Но веки все-таки повиновались ему, и он открыл глаза.
Вокруг не было ничего, кроме серо-бурой пустоты, и в этой пустоте находился он. Или они. Или оно… Его голова торчала из огромного шарообразного кома плоти, грубо слепленного из человеческих трупов, а также губчатой массы, слизи и останков прочих форм жизни, порожденной синтезатором. Все это было отныне единым целым, словно некая могучая сила сжала и скатала вместе фигурки из пластилина. Впрочем, некоторые мелкие червеобразные и членистоногие твари, пережившие катастрофу, не стали общим строительным материалом и теперь свободно ползали по шару, забираясь в затянутые кожей ложбины между сросшимися телами, телесные полости и рваные дыры.
То тут, то там из общей массы изуродованной плоти выступали мертвые головы — иногда целиком, иногда лишь до половины или меньше, отчего их лица сделались растянутыми и перекошенными. Всего в каком-нибудь метре от лица того, кто прежде звал себя Виктором Адамсоном (и кто теперь вспоминал свое прошлое куда быстрее, чем после прошлых воскрешений), незряче пялилась шарами глаз и скалилась безгубым ртом ободранная до мяса голова Линды-улья. А немного левее от нее торчала еще одна голова — Линды-мумии. Но эта голова не была мертвой. Ее веки задрожали и мучительно поднялись…
Даже ни с чем не сравнимые ужас и отчаяние не помешали Виктору осознать, что в произошедшем нет никакого зловещего умысла, покаравшего непокорных грешников. Только законы физики, которые, как он справедливо заметил ранее, беспощаднее любых темных богов. Когда одновременно погибли оба ретранслятора отчания и был уничтожен материал для их регенерации, произошел спонтанный качественный переход. Резкое падение темной энергии вынудило поле схлопнуться до минимального объема и наиболее энергетически выгодной шарообразной формы. При этом вся неодушевленная материя корабля, бесполезная для поддержания отчаяния, оказалась выброшена за пределы поля и рассеялась в континууме. В замкнутом объеме внутри осталось лишь то единственное, что еще могло послужить носителем жизни, — неразложившаяся плоть мертвых тел…
И теперь у него осталось совсем немного, что он еще может противопоставить отчаянию (Отчаянию, ОТЧАЯНИЮ!). Сжевать собственные губы. Потом язык. А потом оно обрушится на него всей своей тяжестью, на сто двадцать порядков превосходящей силу гравитации.
Он смотрел в глаза живой Линды, вытаращенные от ужаса почти так же широко, как у мертвой Линды рядом с ней, и понимал, что отныне он и она всегда будут вместе и что они никогда не умрут. И тогда он закричал — закричал так, что, казалось, его собственные барабанные перепонки должны лопнуть, а легкие разорваться и с кровью выплеснуться из горла. Но из его рта не вырвалось ничего. Во-первых, у него больше не было легких. А во-вторых, его окружала безвоздушная пустота.
Изо рта освежеванной головы Линды-улья выбрался первый таракан и, неловко ковыляя, пополз к его лицу.
РАССКАЗЫ
Евгений Лукин
Попрыгунья Стрекоза
Звезд в ковше
Медведицы семь.
Он положил трубку и почувствовал, что сейчас заплачет. Удастся ли позвонить еще раз? Если нет, то маминого голоса ему больше не услышать. Разумеется, он ничего не сказал ей, да и вряд ли бы смог, поскольку любой разговор прослушивался. Стоит заикнуться о главном — связь наверняка прервется. Поэтому беседы приходилось вести исключительно о погоде и самочувствии.
В стеклянную дверь постучали — за ней уже успела скопиться небольшая очередь. Человека четыре. Все гражданские — со смены. Сотики были под запретом (якобы создавали помехи), и комнатенка с телефоном, так называемая переговорная, оставалась здесь единственным местом, откуда простой смертный мог связаться с внешним миром.
С внешним обреченным миром.
Взялся за переносицу, изображая усталость и озабоченность, вышел. Выбравшись на свежий воздух, проморгался, ослабил галстук, потом и вовсе сорвал, сунул в карман.
Может быть, следовало плюнуть на все, в том числе на собственное будущее (какое теперь, к черту, будущее?) и заорать в трубку: прячься, мама! Под землю, в метро… Нет. Во-первых, больше одного слова не проорешь, а во-вторых, от того, что грядет, ни в каком метро не укроешься.
Он с тоской оглядел территорию части: акации защитного цвета, плакаты вдоль асфальтовых дорожек, плац. Двое солдатиков с грабельками, поглядывая искоса на расхлюстанного штатского, доводили газон до совершенства. Они тоже ничего ещё не знали. Не положено рядовым.
Или даже не так: знали, но не знали, что знают…
Воздух шуршал и потрескивал, как наэлектризованный. Стрекозы. Говорят, вылетели они в этом году неслыханно рано и дружно, да и вели себя необычно: вместо того чтобы барражировать парами, роились, собирались в армады, стелились над озерцами.
Зато ни единого комара. Всех выстригли.
Грозное апокалиптическое солнце висело над бетонной стеной, почти касаясь проволочного ограждения на ее гребне. Такое чувство, что время остановилось и вечер никогда не наступит.
Когда бы так…
Он присел на скамеечку перед урной, закурил. Слева розовато поблескивала решетчатая громада радиотелескопа, и смотреть туда не хотелось.
— Разрешите присутствовать, товарищ ученый?
Глеб поднял глаза. Перед ним, благожелательно улыбаясь, возвышался Ефим Богорад. Белая
