радения своим 'духовным пивом'; что касается алкоголя, та-м,| ка и наркотиков, то они не употреблялись. У участников возникали галлюцинации, эпилептические и истерические припадки, не-
¦ н»|,1кновенные бредовые феномены, эйфория, радостное чувство
¦ >1>ьединения с группой. Это был максимально интенсивный эмоциональный опыт, 'религиозный экстаз', как назвали это явление впер-iii.ic занявшиеся психологией исследователи начала 20 века. Именно ни состояния ценились хлыстами более всего; и наоборот, в право-
¦ пивной службе они не находили «будто бы никакой видимой перемены, ничего подобного тому, что испытывают хлысты во время сво-пч радений»1.
Зги люди, не знавшие ни кино, ни спорта, ни наркотиков, обнаружили, что определенная работа тела способна вести к самым не-ооычным для их мира эффектам. Как формулировал свои размышления безымянный автор Записки о хлыстах по Саратовской губернии !S39 года:
Могло статься, что движение несколько помогло вниманию к молитве. Затем телодвижения умерены, усилены, и вышло хлыстовское топанье, хлыстовское верченье [...] введшее в обман, в мечтательство, в исступление [...] От усиленного телодвижения обыкновенно кровь приходит в постепенное волнение, теплота часто приятная разливается по телу, мысли делаются живее, быстрее, какая-то светлость появляется в душе и человек становится веселее. Это [...] плотское действие счел первый хлыст за прилив благодати, за пришествие в его душу духа святого [...] Услаждение, происходящее от сей пляски, в самом грубом теле скоро проявляется, сильно дает себя чувствовать самым дебелым людям [...] От сего происходит, что когда такие люди сравнят то, что они чувствуют в церкви или дома при молитве, с тем, что они чувствуют при плясках, находят по неопытности своей, что хлыстовское дело слаще2.
В попытке сравнить этот эффект с доступным опытом радение сравнивается с танцами: «Если бы хлыст был на мирских танцах, то с ним то же бы случилось». По вполне оригинальным размышлениям этого саратовского автора, хлысты поклоняются собственному гелу и его эффектам («волнению крови»), они суть «самопоклонники и идолопоклонники», а «хлыстовское молитвословие есть демо-1 юслужение». Ни посты, ни трезвость, ни безбрачие не помогут хлыс-1ам, потому что «бес и сам не ест, не пьет, не блудит».
В 1871 году в Калуге начал быстро распространяться новый толк 'воздыханцев'. Коней Света уже наступил, и воздыханцы, не уважая священников, иконы и молитвы, заменили весь религиозный ритуал глубокими скорбными вздохами. Как писали Санкт-Петербургские ведомости, сектанты эти «во время своих собраний [...] не молятся, а воздыхают, поднимая при этом глаза к небу»'. Согласно священнику, наблюдавшему последователей петербургского пророка Михаила Рябова в последнее предреволюционное десятилетие, сектанты «то и дело все вздыхают, закатывают глаза и произносят краткие молитвенные воззвания»[1].
В свое время Фрейд писал о символическом значении учащенного дыхания, с помощью которого его русский пациент приобщался Святого Духа[2]. Позже американским терапевтом чешского происхождения Станиславом Грофом была открыта галлюциногенная эффективность гипервентиляции. Учащенное дыхание приводит к повышению содержания углекислоты в крови, что вызывает галлюцинации особого рода. От наркотических или психотических эти галлюцинации отличаются своим направленным характером: до некоторой степени они подчиняются словесным инструкциям терапевта. Они не амнезируются, как сновидения. По выходе пациента из измененного состояния сознания, он анализирует свои галлюцинаторные 'путешествия1 вместе с терапевтом, что, как утверждают, имеет лечебный эффект[3]. Методы, сходные с 'кружением', применяются в так называемой неорейхианской психотерапии для достижения эффектов, которые называют катартическими. Современной психиатрии известна как рискованность, так и эффективность подобных техник.
У хлыстов 'кружения' переходили в следующий элемент ритуала, в котором отдельные члены общины начинали 'пророчествовать', то есть генерировать поток речи, необычный по своим воспринимаемым характеристикам. Сперва бывало 'слово' всему собранию (часто пророк отдельно говорил его для мужчин, а пророчица отдельно для женщин), причем собрание стояло на коленях перед пророками, крестилось и кланялось в землю. 'Слово1 говорилось быстро, громко и часто стихами. Потом 'слово' говорилось порознь каждому прйсутствовав-шему*. У закавказских скопцов общее пророчество называлось 'судьбой' и включало, например, предсказание погоды; индивидуальные же пророчества часто переходили в обличения чьих-либо прегрешений, и тогда уличенный молил пророка и всех присутствующих о прощении[4]. «Девки верчивались и, вертяся, сказывали, будто они через
1 л Святого узнают все, что где происходит, и пророчествовали: кому p,i .богатеть, а кому обеднеть, и когда какой урожай хлебу будет»1. Со-I илено Страдам Кондратия Селиванова, хлыстовские пророчицы дани ни прямые практические советы — сеять ли хлеб, ехать ли ловить рыбу. Подругам, даже враждебным свидетельствам, пророки действи-к'ньно «могли нечто и предсказывать, а иногда, сами того не ведая, ччрекали тайную мысль слушавших и обличали их в каких-либо преступлениях»; именно это убеждало соловецкого архимандрита, что > копцы одержимы дьяволом2. Конечно, такого рода успехи пророка .плачивали его общину более всего остального. Скрыть грех нельзя, I ютому что пророк на собрании его изобличит. За сбывавшимися предсказаниями стояла психологическая чувствительность лидера, осно-шшная на знании общины и на налаженной сети информации. Может ныть, такого рода сенситивность действительно повышалась благодари постам и экстатическим состояниям: «на такого человека, истинно постившегося и соблюдшего себя, нападало рыдание, потом радость, | ..] изобличение других в тайных помыслах и грехах и дар пророчест-нн», — показывал хлыст на тамбовском следствии 1851 года[5].
Пророчества говорились особыми метрическими размерами и иног-i;i в рифму. В явной форме требовалось, чтобы пророки свободно ассоциировали, говоря все, что приходило на ум, и не контролируя содержание своей речи: пророк «скоро и громко выговаривает речи стихами, и какая бы речь ни случилась в рифму, они в пророчествах их всякую выговаривают»[6]. Поэтической форме обучались довольно ьыстро; для этого требовался пророческий дар и, разумеется, чисто-I а жизни. Качество поэтической импровизации, достигаемой пророками, воспринималось как еще одно свидетельство сверхъестественного характера происходящего. Как рассказывал генерал Евгений Головин, член великосветской секты Татариновой, с которой нам предстоит подробное знакомство:
Излияние Духа [...] является большей частию в пении, но иногда и в простом глаголе на подобие речитатива, только всегда почти стихами правильной меры и в рифмах. Таковое словоизлияние может производиться безостановочно несколько часов сряду, с равною силою и даже с телесным изнеможением прорекающего, в таком изобилии речи и с такою быстротою, на кои [...] никакой способности естественной не достанет. Смысл речи [...] обращается к душе человеческой, проникает в сокровеннейшие ее помышления, иногда открывает их в строгих обличениях, большею же частью в выражениях, исполненных любви и сострадания, вливает в сердце слушающего покой и утешение (...] Слог речи был совсем простонародный [...] по большей части иносказательный и непонятный, что, однако ж, не мешало ему действовать с большою силою на сердечное и неудобоизъяснимое чувство[7].
С произнесенным уже пророчеством обращались по-разному. В одних случаях руководитель секты интерпретировал речь пророка, что усиливало власть лидера и низводило пророка на роль генератора случайных текстов. В J 886 году тамбовский хлыст показывал: «у нас на собрании f...] кому дален дар пророчества, те пророчествуют, притом на разные языки, но сами этих пророчественных слов своих не понимают: а кому дан дар толкования пророчеств, тот и толкует эти пророчества»1. В других кораблях, напротив, импровизация пророка принималась в ее первоначальной форме. «Мы никогда не толкуем пророческого слова, а принимаем через него любовь и верим, что оное тотчас исполняется в сердце, или в свое время исполнится», — показывал член секты Татариновой2.
Иногда речь радеющих имела бессмысленный характер, что сектанты считали признаком говорения на древних и сакральных языках, а исследователи называли 'глоссолалией'. Иногда сектанты на радении кричали голосами птиц или животных, издавая кукареканье, кукование, воркование, мурлыкание, лай, блеяние, визг и даже «подражание звуку двигающегося локомотива»3. Это сближает описываемое явление с другим интересным феноменом крестьянской жизни, кликушеством. Иногда сектанты пользовались своего рода пантомимой, что называлось 'деяниями'. В своих импровизациях 'пророки' пользовались образцами метризованной речи, выработанными их предшественниками. Эти устные 'распевцы' составляли особую традицию. Они записывались самими сектантами, а затем вошли в сборники, издававшиеся в этнографических целях. Музыкальный ряд в них утерян. Между тем хлысты, по свидетельству очевидца, были «превосходнейшими, непревзойденными певцами, мастерами ритмической музыки»4.
Православные миссионеры, а
