сцена Двенадцати Блока оказалась такой, какая она есть, после прочтения рассказа Пришвина Голубое знамя и его статьи Большевик из Балаганчика. Когда Блок писал и переделывал свою поэму, он знал, что именно в контексте его полемики с Пришвиным она будет восприниматься общим литературным окружени-
ем. Используя те же символы, что и Пришвин, Блок придает им радикально иную интерпретацию. Давая свое чтение тех же событий, Блок доказывал своему двойному врагу, оскорбившему его критику и опередившему его писателю: он встал под знамя, он окунулся в чан и не боится ни критики, ни заимствования. В результате пришвинские Большевик из Балаганчика и Голубое знамя оказали на Двенадцать влияние и психологического стимула, и литературного подтекста: любопытный случай, в котором открытая идейная борьба дополнительно кодируется более тонкой интертекстуальностью. Существенно, что впервые о сходстве текстов Пришвина и Блока написала вдова Пришвина1. Из этого ясно, что сам Пришвин знал о влиянии, которое его рассказ оказал на Двенадцать.
СЛАДКОЕ БРЕМЯ
Под взглядом писателя история питерских хлыстов воплощает русскую революцию, которая видна в ней, как в капле воды.
Помню, [...] заинтересовались мы одной сектой «Начало века», отколовшейся от хлыстовства. [...] Христом-царем этой секты был известный сектантский провокатор, мошенник, великий пьяница и блудник. [...] Пьяный он по телефону вызывал к себе их жен для удовлетворения своей похоти. И было им это бремя сладко, потому что им всем хотелось жертвовать и страдать без конца.
Так и весь народ наш русский сладко нес свою жертву и не спрашивал, какой у нас царь [...]
Мир отражается иногда в капле воды. Когда свергли не хлыстовского, а общего царя, хотелось думать, что народ русский довольно терпел и царь отскочил, треснул [...] так и Щетинин отскочил, когда для секты «Начало века» наступило летнее время их жизни2.
Сходство было не только типологическим. Эти сектанты были связаны с некоторыми лидерами революции, и серьезность их отношений нам, вслед за Пришвиным, еще предстоит расследовать. В 1910 Пришвин стал свидетелем беседы между уже победившим сектантом и еще не победившим сектоведом.
Прихожу на Херсонскую к Бонч-Бруевичу. Там Легкобытов. Опять религиозные разговоры.
— Суть не в изменении моего характера, а в отношении друт к другу, — говорит Легкобытов, — [...] не один, а семья, одно живое целое, [...| а самое главное в семье: равенство. Нужно привести человека в совершенную простоту и дать ему простое назначение.
Так была напечатана эта дневниковая запись в Собрании сочинений Пришвина (8/61). Речь действительно шла о победе революции: 17 марта 1909 года Легкобытов сверг Щетинина в своей общине. Архив доносит до нас фразы хлыстовского лидера, выпущенные в издании 1986 года из-за их ассоциаций с советской риторикой:
Легкобытов говорит: роковое число 17 марта: до этого они были рабы, [...] теперь наступила жизнь. Так и считаем: до 17 и после 17-го [...] Все, что было раньше велико, нужно умалить и начать все из себя, действительность отвергнуть и вне действительности создать действительность [...] Человек нуждается в Боге, пока он еще не человек. А как стал человек, тогда зачем Бог? [...] Начало одно, Бог взял начало, значит человек безначальный, и нужно взять начало и вот мы есть начало века1.
Поначалу чемрекская модель позволяла Пришвину прийти к оптимистическому прогнозу:
Я был счастливым наблюдателем: на моих глазах царь и Христос секты «Начало века» был свергнут своими рабами: в одно воскресенье [...] они воскресли для новой жизни, пришли к царю своему и прогнали. Мой рассказ не сказка: [...] в собственном доме жизнью полной коммуны, с общей детской, столовой, строгих нравственных правил, живут теперь свободные прежние рабы царя и христа А. Г. Щетинина2.
Но мирный переворот, произведенный Легкобытовым в хлыстовской общине, во всероссийском масштабе воспроизвести оказалось [ руднее. Довольно скоро признал Пришвин модель чемрекской революции ошибочной, но продолжал пользоваться любимой метафорой чана: «Но, кажется, чувства мои ошибались: не до конца еще натерпелся народ, и последний час, когда деспот будет свергнут, еще не пробил — чан кипит»3.
В новых условиях чан означает не только общее кружение и общее имущество, но вбирает в себя и самую интимную из человеческих функций. Старые народнические лозунги в воображении писателя переплетались с новыми эротическими идеями: «Народ, земля, отец, мать — требуют возвращения в свое лоно» (8/61). Естественно, практика Щетинина и Распутина давала для этого удобные метафоры. «Коммунистов зовут теперь куманьками», — записывал Пришвин в сентябре 1918'. Созвучием дело не ограничивалось:
Кумовство — это подпольная сторона России (женственность), это чем всякие дела делаются [...] Кумовство — это не свобода [...] Распутин своим способом хотел покумить всю Россию [...1 Распутин наш всеобщий кум5. В этом «браке на неизвестной» характерная черта народа русского. И возможно, что ею, этой чертою, бывает окрашена и любовь некоего интеллигента к неизвестному безликому образу (8/77). Известно, что Россия легко представляется как огромная дебелая баба. Все рассуждающие мистики в один голос признают начало женственное, пассивное основание в России (успех Распутина)6.
Эта тема вновь напоминает о Блоке, певце Прекрасной Дамы, которого Пришвин в этом же 1918 сравнил с деревенской бабой. До
революции, работая над переводом книги Августа Бебеля Женщина и социализм, Пришвин собирался писать повесть Марксисты, главным мотивом которой должна была стать «абстракция полового чувства»1. После революции в дневнике Пришвина появляются эротические метафоры особого рода:
Заливай, гончий здоровенный пес, страдает половым бессилием, он спит с Зорькой в соломе, даже не пытаясь ее удовлетворить, а возле соломы полный двор кобелей [...] Так Россия теперь лежит, охраняемая здоровенным и беспомощным кобелем, а вокруг стоит, высунув языки, «буржуазия »2.
В недатированном наброске Пришвин заводит этот ряд метафор очень далеко. Идеи социализма, нового человека и рациональной организации жизни приравниваются к бесовству, перверсии и лживой легкости:
Бес живет в пустоте и соблазняет человека начать жить по-новому, совсем по- новому, так чтоб всем жилось хорошо [...] Прасковья Васильевна пошла к этим людям не потому, что правда хотела добра им, а просто она была одинокой женщиной [...] У тех как-то все было легко [...] Невероятные усилия делала, чтобы обыкновенное чувство матери сделать не обыкновенным, а как у тех (те жили любовью Лесбоса): социализм нужно начинать со своих [...] Над кроватью висят таблицы нового воспитания, а в кровати дети онанизмом занимаются3.
Народнические и народные корни большевизма будут долго оставаться проблемой для историков, но Пришвин знает: «все это наше, и большевики с коммуной, все наше»4. В его дневниках крестьянин рассуждает: «Коммуна, — я так понимаю, — это [...] чтобы все в стены, в чан и там все вместе не выходили до срока [...], тогда власть будет не нужна»5. У этого сентиментального путешественника всякое умиление по отношению к народу прошло намного раньше, чем у его коллег, городских символистов. «Как легко простой народ расстается с религией», — удивлялся он в январе 19156. В апреле 1918 он с горечью размышляет над «одним из великих предрассудков славянофилов»: они восхищались крестьянским трудом русского мужика, тогда как «нет в мире народа менее земледельческого, чем народ русский, нет в мире более варварского обращения с животными, с орудиями, с землей, чем у нас» (8/109).
Аналогия между хлыстовством и большевизмом оказывается центральной темой размышлений Пришвина в годы революции. Это не только поэтическая метафора, но продуманная историософская парадигма. Большевистский проект столь же радикален, как хлыстов
< кий. Оба они направлены на уничтожение семьи, частной собственности и государства, — и еще истории:
Семья дана природой, о ней все уже сказано и сосчитано в Библии. [...] Есть такое чувство вечного, которое не мирится с его коренным нарушением [...] Начинается бунт против природы во имя самой природы искони данной. Так возникают наши разные эсдеки, выступающие против существующего общества с именем общества вечно данного, в котором все люди равны, все дети одного отца. Для него существует только прошлое и будущее, настоящее предмет борьбы, преодоления1.
Показать хлыстовскую секту «не чем иным, как выражением скрытой мистической сущности марксизма»2 и было главным замыслом повести Начало века. Она осталась недописанной не из-за политической робости автора, а скорее потому, что история шла слишком быстро вперед и недавние конфликты быстро теряли актуальность. Ссора Розанова и Мережковского уже не казалась «знамением времени», но фигуры чемреков сохраняли свое значение. В мае 1915 Пришвин сравнивает: «Легкобытов не дождался будущего и объявил 'воскресение' — гак и марксисты объявляют воскресение»3. Отсюда следует задача пи-¦ :ателя: «Нужно собрать черты большевизма, как религиозного сектантства [...] Идея коммунизма ощущается сектантством как всемирная, всеобъемлющая»4. Та же аналогия — в записи ноября 1917: «хлыстовство так же относится к православной церкви, как пораженчество к русскому государству. И хлыстовство приводит к Распутину, а пораженчество — к Троцкому»5. Метафора секты играет центральную роль и этих первых пореволюционных мыслях.
