Ремизов с пушкинскими героями в сказке Царь Додон. Обличая утопизм русских либералов, споря с идеями Вех и со всей традицией русского Просвещения, Ремизов пишет нечто вроде анти-утопии. Славянофильская идея уникальности русского народа доказывается фаллической фигурой блудного старца.
ГУМИЛЕВ, СКАЛДИН. АХМАТОВА и ЦВЕТАЕВА
Весной 1917 года Николай Гумилев написал восторженную эпитафию Распутину — стихотворение Мужик. В темной глубине России «странные есть мужики». Один из них вышел оттуда с озорной песней, обворожил царицу и был убит столичными людьми. Гумилев имеете виду Распутина; одна из его читательниц, самая проницательная, писала даже: «Надпиши 'Распутин', все бы знали (наизусть), а Мужик — ну, еще один мужик»2. Гумилев играет и с мотивами Сказки
о золотом петушке. Оба текста организованы рифмой 'столица-царица'. Любопытна и перекличка финальных сцен: когда Дадон убивает скопца, «Вся столица Содрогнулась [...] Вдруг раздался легкий звон»; когда убивают Мужика, «Над потрясенной столицей Выстрелы, крики, набат». В отличие от молча умершего скопца, Мужик в смертный час предсказал будущее, которое придет по его следам и примет его формы:
В диком краю и убогом Много таких мужиков. Слышен по вашим дорогам Радостный гул их шагов.
Поразительно чувствовать, что такое будущее желанно и Гумилеву, одной из ближайших его жертв; и ему, конечно, не последнему. В 1924 году известный нам Алексей Скалдин написал роман Смерть Григория Распутина[308]. Он был предложен Государственному издательству, но отвергнут им несмотря на либеральную политику издательства, вероятные связи Скалдина и гарантированный профессионализм его как писателя. Очевидно, что Скалдин разделял интерес Блока к Распутину и отчасти сам его стимулировал2; вероятным кажется и влияние Скалдина на Гумилева. Этот загадочный человек имел особые мотивы для того, чтобы остаться в большевистской России. Выходец из крестьян, друг и доверенное лицо Вячеслава Иванова, автор Странствий и приключений Никодима старшего и герой розенкрейцерской легенды, Скалдин видел в революции осуществление любимой идеи 'таинственной смерти и таинственного воскресения'. С этим, вероятно, был связан замысел романа о Распутине — не о его жизни и даже не о его убийстве, а о его смерти. Мы не знаем об этом романе ничего, кроме названия; но более чем вероятно, что нем воплотилась та же версия недавней русской истории, что в Последних днях Блока и в Мужике Гумилева. Распутин описывался как мистический предтеча большевиков, его убийство — как попытка контрреволюции, а дальнейшее приветствовалось как 'таинственное воскресение'. В этой концепции, характерной для своего круга и времени, Скалдин пытался убедить большевистское руководство начиная с ГИЗа, но потерпел неудачу.
Много лет спустя Цветаева находила в гумилевском Мужике подлинное «Чувство Истории». Гумилев очарован Распутиным и революцией, стихи говорят о Распутине как революционере и о революции как его посмертной победе, — именно так пересказывала Цветаева эти стихи. Она не только соглашалась, но, чтобы не оставить читателю пути для сомнений (может быть, речь идет об одних поэтических вольностях?), благодарила Гумилева «за двойной урок: поэтам — как писать стихи, историкам — как писать историю». Называя Мужика «ретроспективным эпиграфом» к Капитанской дочке, она
i
объединяла Пугачева и Распутина в одном соблазнительном образе. «Живой мужик — самый неодолимый из всех романтических героев» — признавалась она в своей неизжитой народнической страсти. В эмиграции Цветаева писала ностальгическую поэму о Царском Селе и царской семье; Распутин в ней играл, конечно, свою роль. Поэму на ту же царскосельскую тему, и в те же годы, писала Ахматова. Обе — Цветаева и Ахматова — не закончили этих поэм. Мы можем только догадываться о причинах того, что не только интересы, но и трудности совпали по разные стороны советской границы.
Поэма без героя — еще одна версия первого убийства. Ни убитый, ни убийца здесь не имеют отношения к народу и его вере. Не упомянутый в Поэме по имени, Распутин настойчиво появляется в связанных с ней прозаических набросках, и особенно в балетном либретто по ее мотивам, которым Ахматова занималась параллельно с работой над Поэмой. Тут оказывается, что именно он — «Хиромант или Распутин ('Лишняя тень')» — сосредотачивает в себе демонические силы эпохи. Итак, через Распутина расшифровывается здесь «Лишняя тень» — самый загадочный из персонажей Поэмы[309]. Эта «Лишняя тень» отражается даже в зеркале женской спальни, так что Распутин или его тень оказывается главным соперником несчастного героя и, если это так, причиной его самоубийства; а в это время в той же спальне «Гости, Клюев и Есенин пляшут дикую, почти хлыстовскую, русскую»[310] . Если продолжать этот сюжет, то надо искать следов связи между женской героиней Поэмы(илкее историческим прототипом) — и Распутиным. Так далеко автор не позволяет нам идти; но Ахматова предлагает распутинский подтекст как одну из возможностей чтения всего сюжета Поэмы в целом: «читатель и зритель могут, по желанию, включить в это избранное общество, кого захотят. Например, Распутина, Вырубову, [...] себя самих»[311]. В сцене маскарада из либретто тоже «клубится борода Распутина»[312].
Этот маскарад есть и в тексте Поэмы без героя, где исторические персонажи 1913 года переодеты в маски мировой культуры: «Этот Фаустом, тот Дон Жуаном, Дапертутто, Иоканааном [...]». Несмотря на атмосферу секретности, свойственную тексту Поэмы, все маски, кроме Иоканаана, расшифровываются через автокомментарии Ахматовой: соответственно, Вячеслав Иванов, Блок, Мейерхольд... Дальше упоминаются Владыка Мрака, в котором исследователи видят Кузмина, «сама я» — Ахматова и «ты», в котором узнается Гумилев[313]. Кем же был Иоканаан?
Иоканаан — герой Саломеи Оскара Уайльда, которая была поставлена Николаем Евреиновым в 1908 году и запрещена цензурой по обстоятельствам, о которых можно только догадываться[314] . Это мистический пророк и предтеча Христа. Он находится в заточении у царя Ирода, который боится и слушается его. Дочь царицы влюблена в пророка, но тот отказывает ей в поцелуе. Тогда Саломея требует у Ирода голову Иоканаана. Царь пытается отказать: «Он сказал, что в день, когда он умрет, кого-то поразит несчастье. Только меня он мог разуметь»[315]. Распутин был лаконичнее: «моя смерть будет и твоей смертью», — говорил он царю Николаю[316]. Тем не менее голова Иоканаана была принесена на серебряном блюде. Теперь Ирод обречен, но в финале он успевает убить Саломею. Действительно, пара Ирод— Иоканаан немало напоминает пару Романов—Распутин; здесь вспоминается и любовь Юсупова к Уайльду, и интерес Евреинова к Распутину. В реальной истории недоставало Саломеи. В своих стихах и, возможно, фантазиях Ахматова подставляла на это жуткое и привлекательное место саму себя. В Последней розе (1961) две идентификации автора, маски из русской еретической истории и из жестокой библейской легенды, разделены только запятой: «Мне с Морозовой класть поклоны, С падчерицей Ирода плясать».
В Мужике Гумилева тень убитого Распутина угрожает убийцам местью, предсказывая явление множества своих двойников: «Слышен по вашим дорогам Радостный гул их шагов». У Ахматовой в Поэме без героя приближающаяся катастрофа имеет ту же природу: «Оттого, что по всем дорогам, [...( Приближалась медленно тень, [...] Жил какой-то будущий гул. Но тогда он был слышен глуше» (курсивы мои). Этой скрытой цитатой из Мужика Гумилева вновь вводится та самая «тень», которая в ахматовском либретто расшифровывается как Распутин[317].
В 1917 Гумилев воспринял пришествие новых Распутиных как «радостный гул»; в 1913 этот «будущий гул» был еще слышен глуше. В
годы работы над Поэмой он стал слышен слишком ясно. Соответственно меняется отношение к «тени», приближавшейся в 1913 году. Гумилев в своем стихотворении, написанном сразу после февральской революции, радостно приветствовал озорного Мужика. Цветаева в эмиграции держалась все тех же народнических иллюзий, приведших ее к возвращению в СССР и к самоубийству; Распутин олицетворял для нее «чару» народа, и она цитирует гумилевского Мужика как ее совершенное поэтическое воплощение. Ахматова в свете прожитых советских десятилетий оценивала историю иначе. Распутинский текст Гумилева цитируется как предсказание ужасов, а не надежд революции. Теперь Распутин олицетворяет анонимную, страшную угрозу, и автор вытесняет героя из текста, оставляя ссылки на него во второстепенных материалах.
Прошедшее «тлеет» в настоящем и еше будет тлеть в будущем; но это вызывает не ностальгическое умиление, а ужас обветшалого, старческого карнавала: «Страшный праздник мертвой листвы». К. мистикам 1910-х годов Ахматова безжалостна: «Я забыла ваши уроки, Краснобаи и лжепророки!» Она знала, что те, кто верил в близость апокалиптических «последних сроков», этим лишь приближали их отвратительное земное подобие.
АЛЕКСЕЙ ТОЛСТОЙ
Хождение по мукам начинается впечатляющей картиной эпохи:
Петербург жил [...] полуночной жизнью. [...] В городе была эпидемия самоубийств [...]
