вслух-то ее так никто не называет, а все, напротив, млеют от восторга, от умиления глазки закрывают да сюсюкают возле: ах, позвольте ручку, ах, ах! А сами-то в уме иное думают. Ну, а мы люди простые, хитрить нам не к чему, все равно нам от этакой хитрости от ее сластей ничего не перепадет, вот и будем называть по правде, как меж мужиками положено. Блудницей предполагаете называть московской? Оно бы тоже верно и литературно даже, да мы ведь - московские, ерники и елдырники, охальники мы, нам, понимаете, с душком надо. Опять ржете, ироды?!
Так вот, живет блудница эта себе на казенной квартире во всяком довольстве и неге. Всего-то она в жизни перепробовала, мужиков повидала всяких, они на нее как мухи на мед льнут, понятное дело, да все это ей надоело, а красота увядает, личико приходится нежными кремами мазать да духами Коти брызгать. Вот и думает она, что делать? Хочется ей чего-то небывалого - бабе ведь, известно, всегда хочется чего-то несуразного, да не каждой дается, а у этой все предоставлено к услугам. И вот услышала она от кухарки - они ведь, кухарки, все сплетницы, - что есть такой сапожник, некий Алеша, юноша чистоты и красоты необыкновенной, и странный такой: ни с кого денег не берет, а что ему дадут, за то благодарит. Это ее заинтересовало. Из молодых-то ныне кого найдешь, чтоб чистоту свою девственную хранил - на кой ляд ее хранить, нынешние-то думают. Потому что, милостивые граждане мои хорошие, живем скученно и блудно, не токмо соблазну поддаемся, но сами соблазна алчем. Не так-то раньше жили, тогда праведники были, берегли свою чистоту, а теперь где и поискать? Но вот все ж нашелся такой Алеша...
Старца-то Иринарха помните? И отрока, что с ним был? Так вот он это и есть. Скрылись они от чужого сына в Москве нашей, растворились в людском море. Алеша, чтоб старца и себя пропитать, стал сапожничать, сапоги шить да подметки подбивать. В каморке-то сапожной в задней комнатке и хоронился старец, и мало кто про то знал. Но до поры всё. Предстояли им еще многие испытания великие...
Ну, а блудница та, она ничего этого не знает, садится в автомобиль и едет в ту каморку. Очень ей захотелось на чистого юношу взглянуть. Вошла в каморку и обомлела: стоит юноша и в самом деле чистый, со взглядом ясным, лицом открытым, волосы русые до плеч и бородка молодая, мягкая. Как взглянула, так и влюбилась до смерти в тот же миг. А Алеша голосом чистым, добрым спрашивает: «Чего изволите?» - «Да вот, - смеется смешком игривым, - хочу у вас туфельки сшить», - и подол поднимает, ножку точеную выставляет, а сама всё на Алешу косится. Тот стоит себе спокойно и никакого интереса к ней не проявляет. Закусила она губку нижнюю, а губа у нее, братцы мои, что мед, что сахар, и говорит этак надменно: «Я сейчас спешу, а вы приходите ко мне на квартиру, мерку снять». Алеша говорит: «Я по домам не хожу, да и туфли фасонные шить не умею». - «А я вас очень прошу», - говорит и уходит.
Вечером сидит она одна, всех поклонников разогнала, ждет. И входит Алеша. Она обрадовалась очень, так вся и встрепенулась. Алеша спокойно стоит, смотрит на нее, молчит. «Не испугался, пришел? А я уж и не ждала». - «Я сапожник, я по делу пришел, хотя и знал, что не то у вас на уме, да пришел. Отец мне велел». - «Ну, снимай мерку!» - смеется и ножку свою обнажает. Алеша не двигается. «Ну, чего ж ты встал? Проходи. Или плохо у меня?» (А у нее, братцы, обстановочка в квартире особенная, всё мебель красного дерева, зеркала да картины разные с голыми девками, нимфами называются, этакая раскрасотища!) «Али я не хороша?» И в зеркало себя оглядывает, фасонистое такое зеркало, из дворца великого князя. (А красоты она, братцы-друзья, писаной, внешностью ангелу подобна, росточку некрупного, костиста немного, кожа гладкая, грудь упругая, осанка гордая, лицо, братцы! - не опишешь, золотые волосы распущены, а одета в длинной такой розовой сорочке до пят, одни туфельки золоченые виднеются и щиколотки, братцы, что бабки у породистой лошадки, что на ипподроме бегают - с ума свести может одним своим видом!) «Вы очень красивы», - учтиво говорит Алеша. «Нравлюсь я тебе? А хочешь, во всей своей красе предстану? Что хочешь для тебя сделаю, потому что люблю тебя, как никого в жизни не любила!» Алеша поклонился вежливо и к выходу направился. Она за ним, уж очень он ее своей неприступностью раззадорил. «Не уходи! - молит. - Я с ума сойду, я руки на себя наложу, если ты вот так молча уйдешь. Я на всё готова, что хочешь проси - жизни моей, тела моего, душу мою - всё, всё! Хочешь, я для тебя в Бога буду верить, в монастырь уйду? Хочешь, рабой для тебя буду, прачкой, собакой твоей, ноги твои лизать буду!» Зарыдала и бросилась к ногам его, в прахе распростерлась, бьется и рыдает. Сердце у Алеши твердое, но доброе. Стал он ее поднимать, говорит участливо: «Сестра, сестра, Бог с тобой!» Она вся к нему прильнула, шепчет: «И правда - сестра? Нет, правда? Сестра!» Он ее немного от себя отстраняет, потому как женское естество даже инока поколебать может. «Отнеси меня на диван, я не могу...» Алеша ее довел до дивану, а диван мягкий такой, будто пухом набит, сядешь туда и утонешь в блаженстве, а уж если бабенка ядреная рядом - ни в сказке сказать, ни пером описать для грешного человека... Посадил ее Алеша, а сам стоит рядом, она его к себе тянет, он не трогается. «Иди... - она шепчет, - посиди со мной, поговорим...» Но Алеша как стоял, так и остался. «Скажи, почему ты назвал меня сестрой?» - «Все мы дети Божьи, а друг дружке - братья и сестры». - «А ты меня любишь?» - «Да, Господь заповедал любить ближних». - «Ах, этак-то что за любовь! А за красоту мою, за то, что я для тебя на все готова?» - «Да, и за это тоже». - «Значит, больше, чем других?» - «Не знаю». - «Смешной ты какой-то... Да ты сядь, раздражает меня, когда рядом стоят». Алеша не двинулся, на женскую лесть не поддался. «Слушай, Иосиф мой прекрасный, ты говоришь, что ближних любишь, я знаю: 'душу свою за други своя'. А если женщина будет тонуть, ты бросишься ее спасать?» - «Да, брошусь». - «А если я тону, гибну от страсти к тебе и ниоткуда мне спасения как от тебя, тогда что?» - «Сестра, разве в грехе спасение?» - «Да, да! - крикнула, - в грехе!» - и с дивана вскочила. «А что если я из того, что ты мною пренебрегаешь, руки на себя наложу, если я на панель пойду, пьяная буду валяться?!» - «Сестра, Господь с тобой, зачем ты себя мучаешь?» - «Сестра! Я ведь б… московская! Слышишь ты, святой младенец!» Алеша стоит бледный как полотно и трясется весь. «Вы, - она говорит, - все, святые, таковы: сами спасаетесь, а других в погибель толкаете! Тебе своя чистота дорога, ты ко мне, грязной, снизойти не хочешь. Все вы добренькие такие, вам лишь бы свою душу спасти, самим не запачкаться. 'Душу свою за други своя!' Ближних любишь, а от женщин, как от твари пакостной, открещиваешься?! Ты не отворачивайся, ты на меня посмотри!» И сорочку свою, пеньюар, сбросила и во всей своей красоте сладостной предстала. «Что, или не хороша? - спрашивает. - Чего ж молчишь? Я тварь, ну, ударь меня!.. Брезгуешь? Так я тебя ударю!» Подбегает к нему и видит: стоит Алеша как столб, глаза закрыты, из-под век слезы бегут. Она как вскрикнет, на шею ему бросилась, поцелуями ему слезы осушает. «Прости, прости!» - шепчет.
И тут-то, братцы мои, дверь отворяется и входит - кто бы вы думали? - чужой сын!.. Вот спасибо, молодец, догадался. Знаешь мой обычай. Здоровье ваше, слушатели почтенные!.. Да... не кто иной, как чужой сын входит! Она-то у него на содержании состояла. У того, понятно, зенки вылупились: баба голая монаха целует! «Вот это да! - говорит. - То ты с актерами да жокеями спала, так я терпел, а теперь до монахов дошла. А это кто? А-а, знакомая, - говорит, - личность! Вот где привелось встретиться. Хороши же монахи пошли, с б…ми обнимаются. А ну, - говорит, - вон отсюда и чтоб твоей ноги не было! А с тобой я еще поговорю!» - «Не смей так ее называть!» - это Алеша-то. «Тоже мне заступник нашелся! Может, ты ее с собой возьмешь?» - «Да, возьму». - «Милый, правда?» - она-то кричит и плачет. «Может, ты на ней и женишься?» - насмехается чужой сын. «Все сделаю, что Богу угодно». - «Ну, - говорит, - тогда проваливайте к такой-растакой матери! Так и веди ее в чем мать родила, ейного добра тут ничего нет». А сам потешается, уж больно ему смешно, как голая баба через весь город пойдет. Алеша подрясник снял и на нее надел, а сам остался в рубашке нательной и штанах. И пошли они. А чужой-то сын им вслед кричит: «Папаше-то любимому кланяйтесь. Передайте, что, как только закончу дело с очередной контрой, до него доберусь!» А потом позвонил по телефон-аппарату своему оборотистому прислужнику, чтоб он ему новую бабу предоставил.
На счастье, темно было, и дошли они без всяких помех. Она-то всё к руке его льнула и смеялась всю дорогу. Так они и к старцу пришли. А тот их словно и ждал. Веселый такой: «Ах, детки мои, голубятки! Был у меня один сын духовный, вот Бог и дочку послал! Звать-то тебя как?» - «Мария...» - и счастливая такая, всё на Алешу смотрит - не насмотрится. «Хорошее имечко. Знаю тебя, Мария, кем ты была, знаю. И Алешу я к тебе послал. Большое испытание он вынес и Божью волю исполнил. Сын он мне и грех мой искупил. Я Божью душу к греху толкнул, он заблудшую душу к Богу привел. То-то хорошо, то-то ангелы на небе радуются! Видишь, дочь моя, что на тебе надето? Монашеское одеяние. Монашка ты отныне и впредь!» - «Как монашка? - она пугается. - А он на мне жениться обещал, жить со мной хотел!» - «Монашка ты. Исстари так считается: кто монашеское одеяние на себя надевает, тот и монах. Монахи вы оба и жить плотским образом вам невозможно!» - «Как же так?» - она говорит и на Алешу смотрит. «Любишь ли ты его, дочь моя?» - старец спрашивает. «Люблю». - «Истинно ли любишь?» - «Больше всего на свете его люблю!»
