Профессор-астроном явно прячет свое горе в самых отвлеченных силлогизмах, пытаясь начисто отбросить и заглушить в себе естественные отцовские чувства, свойственные не только всем людям, но даже большинству зверей и птиц. И хотя, таким образом, родительский инстинкт является довольно примитивным животным инстинктом (как и все врожденные инстинкты), там не менее он существует у всех нормальных существ и часто проявляется очень ярко и остро, представляя иногда восхитительное зрелище трогательного материнского героизма и даже самопожертвования. Ни стыдиться, ни прятаться от этих самых натуральных чувств и эмоций, а тем более отрицать их нечего: это было бы просто нелепо.
И если в чем не прав профессор Сергей Николаевич, так именно в этом стремлении парализовать свой отцовский инстинкт с помощью абстрактной философии и словесных уверток. Понять эту тактику можно лишь как попытку самообмана, притом направленную не на то, чтобы действительно облегчить таким путем свое горе, а лишь как способ обмануть свои чувства и переживания работой рассудка.
Удастся ли действительно обмануть таким путем своих близких, всецело зависит от того, насколько догадливы и глубокомысленны эти окружающие. Те, которые поумнее, конечно, разгадают, что со стороны профессора его философские рассуждения не больше, как наивный спектакль. Зато та же догадка заставит делать вид, что они целиком понимают и разделяют такую утешительную философию. Обратимся теперь к позиции Мережковского. В его возражениях не только нет скрытых, а тем более противоположных мыслей, но все высказывания предельно ясны, резки, даже грубы. Все точки над i поставлены. Не только умер без остатка, но сдох и превратился в гниющую массу, а словесные утешения о бессмертии в памяти людей ничего не стоят, ибо они говорят не о реальном, а о выдуманном «лопушином» бессмертии.
Итак, взгляды Мережковского категорически отрицают основную мысль Л. Андреева, выраженную устами профессора-астронома. А так как я уже показал, что концепция профессора ошибочна, а тактика его фальшива, то, по-видимому, остается присоединиться к резко критическим высказываниям Мережковского. Нет, не так. Столь сложные проблемы невозможно решать путем категорической альтернативы: «или – или». Оба автора частично правы, а в другом ошибаются.
Конечно, Мережковский прав, говоря, что не только в лопухе, но ни в чем решительно не может сохраниться или повториться живая, реальная личность умершего, его конкретная, самобытная индивидуальность. Она исчезает окончательно и навсегда. И, разумеется, созерцание «Космоса и всей торжествующей безбрежной жизни» совершенно не может подменить собой конкретных образов ни Сократа, ни Гете, ни Джордано Бруно, хотя бы на основе бюстов или портретов, ибо живыми, реальными людьми профессор Сергей Николаевич их и не знал. И уж вовсе немыслимо ему высмотреть знакомые, родные черты и облик умершего сына ни в предметах земной поверхности, ни в планетных и звездных системах, сквозь стекла телескопа.
Зато совершенно ошибочно и непростительно закончить всю дискуссию одним подобным заключением. Человек слишком многогранное и высокоорганизованное существо, а мысли и представления о нем настолько разнообразны, что воспоминания о нем нельзя ограничивать, рисуя в памяти черты лишь физической оболочки или примитивной физиологической сущности. А поэтому явно неправильно проводить сравнение и аналогию, будь то со львом или с собакой. Да и сама пословица про этих животных допускает оговорки. «Лучше быть живым псом, чем мертвым львом».
По отношению к людям чувства оценки и воспоминания окажутся столь же сложными и разнообразными, сколь причудлива и многогранна была каждая личность, со столькими особенностями, качествами и достоинствами. Сумма этих свойств составляет интимную, неповторимую индивидуальность, определявшую собой и прижизненное отношение людей, и память о них. Но, кроме этих личных качеств, определяющих собой объективную оценку духовных и душевных свойств человека, память о нем обусловливается также в значительной мере законами, обычаями и традициями общественного, служебного и семейного порядка. И разная позиция совершенно по-разному выявится в реакции на смерть человека.
Действительно, государству и обществу почти вовсе дела нет до личности и семейной жизни отдельных граждан, и каждый человек расценивается только с точки зрения чисто утилитарной, то есть значимости оставляемого дела, предприятия, школы и духовного или идейного наследства, в оценке интересов государственных, национальных или общественно-политических. В этих официальных инстанциях не может быть ни горя, ни даже огорчения; там возможна минутная озабоченность для решения вопроса о форме и размерах участия в прощальных церемониях и газетной публикации.
Друзья и сослуживцы могут иногда искренне сожалеть о потере ценного работника или дорогого товарища. Им хватит забот дня на два для устройства формальностей и более или менее помпезных похорон. Разговоров хватит даже на неделю, а памяти на срок от месяца до полугода. После этого житейские заботы сотрут почти начисто живую память о самых деятельных и знаменитых людях даже у самых ближних сотрудников и друзей. Среди них утешать было некого, ни сразу, ни позже: заботы о преемнике и ажиотаж вокруг вопроса о заместителе перекроют сожаления о преждевременной потере.
Для семьи и самых близких родственников смерть отнимает прежде всего дорогого человека, то неповторимое и незаменимое, что не вполне покрывает даже такой термин, как «родное». Ибо даже богатейший русский язык не имеет ни отдельных слов, ни даже художественных и повествовательных описаний для реального выражения речью или текстом тех душевных страданий и ни с чем не сравнимого горя, которое выпадает на долю людей, теряющих самых дорогих лиц безвременно. Эти чувства не имеют словесного выражения; они глубже и сильнее, но неопределеннее любых слов и выражений.
В самом деле, сколько замечательных описаний имеется о том, как умирают русские люди. И Тургенев, и Толстой посвятили этому отдельные повести, да и после них десятки раз описывалась смерть очень верно и высокохудожественно. Зато никому даже из классиков литературы не удалось описать горе по умершим так, чтобы текст действительно мог бы передать подлинные чувства, подобно тому, как подобные переживания способны передать музыка, например финал «Шестой симфонии» Чайковского, «Реквием» Моцарта, «Гибель богов» Вагнера и некоторые военные траурные марши. Ведь даже Л. Толстой описывает не сами переживания старухи Ростовой после гибели Пети Ростова, а скорее ее внешнее поведение. А из лучших поэтических попыток даже известное «Внимая ужасам войны»… (кажется Некрасова?) высокоправдивые слова о слезах бедных матерей, им не забыть своих детей, «погибших на кровавой ниве, как не поднять плакучей иве своих поникнувших ветвей».
Повторяю, это – одно из лучших стихотворений на тему смерти. Но и в нем лишь красивая лирика, а описания характера, чувств нет совершенно. Там сказано лишь, что это «святые, искренние слезы», а вначале справедливо отмечено, что «увы! утешится жена и друга лучший друг забудет».
По глубине и остроте горя, по-видимому, ничто не может сравниться со страданиями именно матерей по умершим, особенно убитым, детям. Отцы переживают это тоже остро, но все же несколько спокойнее. Точно так же жены сильнее горюют по мужьям, чем наоборот. Разумеется, обратные примеры встречаются очень часто, почти ежедневно. Но, кроме того, помимо личных темпераментов, характеров и воспитания, а также бесконечных частных житейских ситуаций, влияющих на проявление горя, не подлежит сомнению, что национальные, расовые и географические признаки отчетливо сказываются. Они отражаются в бытовых особенностях, традициях, привычках и заметно проявляются не только во внешнем поведении на похоронах, но, вероятно, и на глубине и остроте самих переживаний. С этими обстоятельствами поделать ничего не возможно. Зато при переговорах об аутопсии, а тем более взятии крови надо, елико возможно, избегать матерей и жен, всегда предпочитая говорить с мужьями, детьми, братьями, сестрами и тем более зятьями и снохами.
Если теперь мы обратимся к возможным элементам утешения, прежде всего надо понять, что в громадном большинстве случаев горе ближайших родственников бывает столь же значительным, сколько вполне искренним. Чем неожиданнее смерть, чем моложе погибший и чем меньше времени прошло с
