двое-трое прославились: сотни квартир, сады, строительные участки, миллионы во всех банках и друзья- депутаты.
Первые два года я не участвовал ни в одной операции. Только однажды отвез раненого в «больничку». Как-то вечером сижу я в баре, куда обычно ходил, и вижу светло-зеленую «600».[30] За рулем некий Антонино, мой ровесник. Мы с ним мчимся в незнакомый мне квартал. Там нас ожидает другая машина, побольше, уж не помню какой марки. Наша задача была «поднимать пыль».
«Поднять пыль» — значит сделать так, чтобы ничего не было видно, то есть отвлечь внимание. Когда нужно незаметно перевезти какой-то опасный груз или человека и рискуешь напороться на проверку на дороге, впереди тебя должна идти другая машина, готовая в случае необходимости «поднять пыль». Едва мелькнет форма полицейского, немедленно надо что-то придумать: или резко тормознуть и вылететь на встречную полосу, или слегка стукнуться. Кто тогда станет обращать внимание на машину, которая идет за тобой?
Мы подъехали к большому дому, стоявшему на краю города, — за ним уже начинались поля. Нынче его уже не найдешь — все вокруг густо застроено. В те времена там был большой красивый двор, из которого вела в дом внутренняя лестница, и на цепи сидел волк. В тот час уже стемнело, вокруг стояла тишина. В доме находился врач, самый настоящий врач, с целой маленькой амбулаторией и железной койкой, на которой он осматривал больного. Ему помогали две женщины: одна, наверно, его жена, а другая — медсестра. Было видно, что нас ждали. Раненого я никогда раньше не встречал: он был весь в крови, но так как стояли холода и он был тепло одет, то было не понять, куда ему попала пуля. Он стонал, как ребенок, и на него было тяжело смотреть. Доктор и две женщины молча хлопотали вокруг него. Они тогда не могли себе представить, что лечить этого раненого было бесполезно: его все равно убили через каких- нибудь полгода.[31] Когда мы выходили, Антонино подтолкнул меня локтем.
— Ты хорошо разглядел это место, Джованнино?
— А что?
— Запомни его хорошенько, потому что может случиться, тебе придется приехать и одному.
— Да кто меня сюда пустит? Они меня даже не знают…
— Сюда никто не попадает случайно, — сказал Антонино. — Это наша больница. Разве ты когда- нибудь видел, чтобы в больнице захлопнули дверь перед раненым?
У каждой Семьи в Палермо был свой пункт скорой помощи. Мало ли что у них еще там было, но пока что мне не полагалось знать больше того, что я знал.
Тем временем я объяснился Нучче в любви. Ее тетушка об этом уже знала, но так как отвечала за девушку перед ее матерью, единственно, что она ей позволила, это возвращаться после работы домой чуточку попозже. А в те дни, когда закусочная была закрыта, нам разрешалось часок погулять, но всегда только пока светло. Я водил ее в Ботанический сад, на Виллу Джулия — туда, куда ходят все влюбленные.
Так как официальная помолвка еще не состоялась, мы условились пока ничего не говорить родителям, но несколькими месяцами позже мне представился случай повидаться с матерью. Умер Франческо Ди Кристина, как раз в день именин своего сына.
Я не мог не пойти на похороны. Я поистине благоговел перед доном Чиччо. Настоящий человек чести, каких теперь уже не найдешь, справедливый и благородный. Он не сделал мне столько добра, сколько я видел от дона Пеппе в те годы, что провел у него в поместье. Но это было давно. Дон Пеппе болел, у него стало совсем плохо со зрением, ему не давали жить карабинеры. Поэтому я не мог навестить его и выразить свою благодарность — это было не в его и не в моих интересах. Но дон Чиччо Ди Кристина, сперва познакомив меня с Доктором, помог мне стать настоящим мужчиной, а потом, познакомив с Бернардо Дианой, спас меня от нищеты. Во что бы то ни стало я должен был проводить его в последний путь.
Похоронная церемония была еще пышнее, чем когда хоронили дона Кало? Виццини в Виллальбе. Там, может, было больше уважения, глубокого почтения к знаменитому патриарху. В Рьези я увидел больше любви, искреннего горя всех жителей. В знак траура закрыли школы и учреждения. Потом я узнал, что газеты по этому поводу очень возмущались и писали, что это скандал, позор для всей Сицилии.
Какой там позор! Если бы умер не Франческо Ди Кристина, а какой-нибудь педик-епископ или вор-мэр, то газеты ничего не имели бы против того, что в похоронах участвовал весь городок. Но этого никогда и не могло бы произойти: народ оплакивает только по-настоящему порядочных и честных людей, тех, кто делал всем добро и был всем другом. Поэтому в тот день я отправился в Рьези. Покойный, почти не зная меня, помог мне и ничего не просил взамен. Таких, как он, теперь уже больше нет. Если бы такие еще рождались на свет, разве могли бы они выжить в том мире, в котором мы живем?
Целый день я выжидал удобного момента, чтобы подойти к его сыну Джузеппе. Когда такая возможность наконец представилась, я выразил ему соболезнование и спросил, помнит ли он меня. Память у него оказалась хорошая, как была и у покойного отца.
— Я живу в Палермо. Если вам что-нибудь понадобится, можете меня там найти, — сказал я. Это одно из правил чести: если ты уважал отца, то должен питать такое же уважение к сыну до тех пор, пока он этого заслуживает. Он пристально посмотрел мне в лицо, как в тот день у гостиницы «Солнце».
— А как твое имя?
— Джованни.
В тот же вечер я добрался до своего селения, но дома никого не застал. Соседи сказали, что умерла моя тетка — старшая сестра отца. Я тоже пошел попрощаться с покойной, и домой мы вернулись все вместе около десяти часов вечера. На дворе было очень холодно.
— Надеюсь, ты не должен уехать так быстро, как в прошлый раз? — спросила мать. Ей было бы мало, если бы я остался даже на целых полгода.
— Уеду завтра.
Отец ничего не сказал, утром он встал, как всегда, рано, но не пошел в поле. Пока мы жарили на жаровне оливки, он рассказал мне деревенские новости — о хозяйстве, о людях, которых я знал. Прежде чем сесть за стол, он сказал, что ему надо на минутку сходить к шорнику, и ушел. Мать только того и ждала. Она стала заглядывать мне в глаза, спрашивать, как я себя чувствую. Говорила, что я похудел, плохо выгляжу. Худой, как жердь.
— А жениться ты не собираешься?
Казалось, она читала мои мысли. Я рассмеялся, и она тоже стала смеяться, а ладонью все разглаживала рубашку у меня на груди.
— Ну в чем дело, сынок? Расскажи мне.
— Есть одна на примете, — ответил я. Мне еще не хотелось ничего говорить дома, но я был доволен этим коротким разговором и мать тоже. И когда отец возвратился с купленными в лавке несколькими сосисками в желтом бумажном кульке, он застал нас в самом развеселом настроении.
— У нас траур, а вы смеетесь, — сказал он. Но я его хорошо знал и понял, что он не сердится.
VIII
1963 год был для меня ужасным годом. Все, что случалось, било по мне, подобно непрерывному граду. И самое смешное, что я ни черта не понимал, потому что был совершенно не в курсе того, что происходит в Палермо. Я слышал только то, что болтали приятели в баре. Но от них я мог узнать немного, так как они сами мало чего знали, прикрывая свою неосведомленность тем, что, мол, умеют держать язык за зубами. Сегодня я могу объяснить то, чему был сам свидетелем.
За год до того, в декабре, государство придумало Антимафию[32]. Если бы такая идея пришла ему на пару лет раньше, то никто этого вообще не заметил бы, ибо все шло хорошо и между всеми царили мир и согласие. Но из-за этого изобретения на грани 62-го — 63-го годов в
