оставаться мужчиной. Этот бедный старик, который всю свою жизнь был рабом у других, в одну минуту сам стал хозяином. Хватит нужды, хватит вечно что-то просить. Теперь ему уже никогда не придется батрачить, искать работу поденщиком и, если когда-нибудь ему вдруг не захочется вставать зимой на рассвете, никто не сможет обругать его бездельником. Разве ему было до еды? Он смотрел на миску с макаронами и только вздыхал. А мать глядела на него и у нее по щекам текли слезы. Я же сидел посередке между ними с ложкой в руке и не находил слов. Потом отец принялся рассуждать о том, что, по его мнению, надо сделать на новом участке — первым делом он сам мотыгой сразу же уничтожит межу. Наконец мы улеглись спать, но он всю ночь непрерывно ворочался в кровати и время от времени до меня доносился голос матери, увещевавшей его хоть минутку полежать спокойно, чтобы уснуть.
На следующее утро мы вместе пошли в поле. Отец скакал, как кузнечик: надо было только посмотреть на него! Он непрерывно повторял: «Погляди туда, погляди сюда!» и указывал то на то, то на другое, что я прекрасно видел и без него. Пришли соседи — те, что пытались купить участок до нас. Это были двое братьев — один вечно больной, с лицом, как у покойника, другой — приземистый и сильный, как бык. За три версты было видно, что они раздосадованы. С нами они еле-еле поздоровались. Я заметил, что это огорчило отца.
— Отец, не стоит обращать внимание. Они просто завидуют.
В ответ он неуверенно пожал плечами. Вид у него был смущенный. Впервые в жизни кто-то ему завидовал.
Сегодня я могу сказать об этом открыто. В течение десяти лет, до того как его убили, я был «верным человеком», то есть охранником, Джузеппе Ди Кристины в Палермо.
Я ему был благодарен в память о его отце. Когда я один ездил к себе в селение, на обратном пути я нередко заезжал в Рьези, и, если его там заставал, он всегда меня принимал. К тому времени он стал очень могущественным: говорили, что у него друзья среди министров и депутатов. Однако со мной он держался без всякого высокомерия. Даже больше того: сказав, что не знал о моей женитьбе, он настоял, чтобы я принял свадебный подарок, хотя после свадьбы прошло уже немало времени.
И вот однажды, в конце 1968 года, он обратился ко мне с целой речью. Он сказал, что, возможно, скоро я ему понадоблюсь для одного очень важного дела — акции, в высшей степени конфиденциального характера. Я не знал, куда девать глаза из-за смущения и неудобства, ибо знал, что вынужден ему отказать. Ведь самым строгим образом запрещено предпринимать что-либо вне Семьи. Он расхохотался.
— Ты что, может, думаешь, что я хочу заставить тебя поступить против чести? Это я-то? Успокойся, Джованнино, мы с твоим шефом как родные братья. Я с ним поговорю, и вот увидишь, он даст согласие.
— Козентино? — спросил я. Он снова рассмеялся.
— Да при чем тут Козентино! Он, конечно, человек, заслуживающий всякого уважения. Но разве ты не знаешь, что твой шеф — Стефано Бонтате?[44]
А кто мог раньше доверить мне эту тайну? К тому времени я уже достаточно хорошо знал жизнь и не открывал рот от удивления, когда приходилось слышать такие вещи. Но все равно не знал, что сказать, и Ди Кристина разъяснил мне ситуацию.
Он рассказал мне, кто такой Стефано Бонтате, сын Паолино Бонта?, как все его называли, которого я видел, когда он нес гроб дона Кало? Виццини. Он сказал, что дон Паолино всю жизнь болел диабетом и Стефано заботился о нем и лечил с поистине дочерней преданностью и заботливостью, которые редко можно встретить в сыновьях. А ведь он одновременно учился и защитил диплом в Палермском университете. В двадцать лет он уже был «сыном священника», как называют людей, достойных уважения, настолько авторитетным, что Семья захотела, чтобы он ее возглавил, поскольку дон Паолино уже не в состоянии ничем заниматься из-за болезни. И это был мудрый выбор, потому что юноша показал себя способным руководителем и оправдал доверие.
Он объяснил мне также одну вещь, которую раньше я понимал не до конца. Мой случай был, так сказать, особый. Я являлся членом Семьи, но был вроде как приемным сыном. Он так и выразился: приемный сын. Я не был с нею «одной крови». Доказательство тому — Стефано до сих пор не знаком со мною лично, а я даже не знаю, что он мой шеф. И это была сущая правда. Мне никогда не сообщали имен всех членов Семьи, которых, по словам Козентино, насчитывалось сто шестьдесят человек. И разговаривать лично я имел случай лишь с немногими из них.
— Ну, как, понял? — спросил, заканчивая разговор, Ди Кристина. — Твой случай особый. Ты значишь меньше остальных, но зато более свободен. Поэтому не беспокойся…
Я сразу почуял, что что-то изменилось в моей судьбе. Примерно через месяц после этого разговора Козентино отвез меня в какую-то деревню — этого места я не знал. Там была красивая мандариновая роща, также был и Стефано Бонтате. Раньше я его никогда не видел. Первым делом я поблагодарил за присланный мне на свадьбу подарок и постарался хорошенько его рассмотреть. Он был, наверно, на пару лет младше меня и держался очень просто, без всякой важности. Говорил он еще лучше, чем Доктор, сразу было видно, что он человек очень ученый, и иногда употреблял такие слова, которых я не понимал. Даже столь пожилой человек, как Козентино, проявлял к нему удивительное почтение. А когда раскрывал рот, то Стефано слушал его внимательно и не перебивая. Именно тогда Козентино сказал одну вещь, которая наполнила меня гордостью. Он сказал, что я — «первоклассный человек действия».[45] А Стефано отозвался, что он сразу это понял, как только меня увидел.
Вечером, когда я вернулся домой, в глазах у меня светилась такая радость, что Нучча начала меня расспрашивать, что со мной такое произошло. С тех пор как умерла на операционном столе ее мать, она загрустили и стала неразговорчивой. Случилась еще одна беда: наконец она забеременела, но ненадолго. В больнице врач мне объяснил, что у нее слишком маленькая матка и родить ребенка ей вряд ли удастся. Я ей ничего но сказал, но, наверно, она сама все поняла, так как перестала вязать детское приданое. Мог ли я ей рассказать, почему я был так доволен в тот вечер?
Теперь, когда он приезжал в Палермо, Ди Кристина иногда за мной присылал. Мы с ним беседовали, и он расспрашивал меня о том, как идут дела в Семье. Но это были вопросы без какой-то задней мысли, и, действительно, свое дружеское отношение к нашим из Виллаграции он всегда доказывал на деле. Он сказал, что я произвел на Стефано хорошее впечатление и что в скором времени я должен ждать от него сообщения. И этот день настал, хотя в конечном счете мне выпало сыграть не совсем ту роль, что я ожидал.
Это было время крупных судебных процессов. Книг я отродясь не читал, но в чтении газет поднаторел и никогда не пропускал в них того, что меня интересовало. Во всяком случае, на процессах в Бари и в Катандзаро было больше оправданных, чем осужденных. А те, кого приговорили к тюремному заключению, словно нарочно, были людьми, потерпевшими поражение еще до вынесения им судебного приговора. Взять к примеру Пьетро Торретту и Анджело Лa Барберу. Освободить их означало приговорить к верной смерти. Наоборот, были отпущены или отделались легким наказанием Микеле Каватайо, Лиджо и бо?льшая часть Корлеонцев.
Теперь-то, после многих лет, прожитых в Палермо, я многое стал понимать и знал, что все главы семей согласны в одном: Каватайо повинен в войне 1963 года. Когда я узнал, что он на свободе, то подумал: «Ну этому осталось недолго жить». Через несколько дней, в машине, я стал свидетелем разговора между Козентино и Миммо Терези.
— Опять он у нас под ногами путается, — говорил Терези. Козентино, который, наверно, уже что-то разнюхал, обернулся к нему.
— Ну я-то знаю, как кончают такие, как он.
— Неужто знаешь? И как же?
— Только не живыми.
И в самом деле, дней через десять прибыл Ди Кристина и состоялась встреча. Присутствовали Козентино, Анджело Федерико, один из наших, которого я не знал, и человек Ди Кристины, которого я уже несколько раз видел раньше. Готовилась акция против Каватайо, и собрались «люди действия» из всех Семей. Они должны были переодеться полицейскими или солдатами финансовой гвардии. Однако Ди Кристина и Бонтате тайно сговорились организовать «про запас» еще и вторую группу, которая должна была довести дело до конца в случае, если бы первая акция провалилась.
