— Я иногда вкладываю в это дело немножко деньжат. Но лично ни в чем не участвую.
Тех, кто поставлял товар, называли «турки». Они запрашивали определенную цену. Тех же, кто являлся, чтобы купить его на доллары, прозвали «кузены» — почти все они были американцы сицилийского происхождения. И платили они более высокую цену. Разница в цене и составляла наш заработок. В те времена, когда мы занимались только посредничеством и перевозкой, мы с каждого вложенного миллиона получали десять — пятнадцать, в зависимости от качества. Потом в работу включились химики. Не знаю уж, где они этому выучились, но навострились перерабатывать поставляемое «турками» сырье в тонкий товар, годный для продажи в розницу. А другие взяли на себя хлопоты по переправке наркотиков за океан, используя аиельсины, мебель, гробы и все прочее, что только можно было использовать.
И «кузены» стали платить совсем другие цены. До тех пор слово «миллиарды» я встречал только в газетах. Его употребляли, когда писали о государственной казне. И вдруг я услыхал его из уст тех, кто еще лет пять назад проверял сдачу с бумажки в тысячу лир. Мне казалось, что я вновь в одной из тех распивочных, что когда-то были у нас в селении. Когда поздно вечером я заходил туда, там было полно народа. Все орали во все горло, никто не слушал друг друга. Все уже были, кто больше, кто меньше, под градусом и ничего не соображали. Опьяненные плотной пищей и вином, они каждую минуту готовы были сцепиться друг с другом или приняться петь хором — как бог на душу положит.
Так в течение доброго десятка лет, пока я оттуда не уехал, было и в Палермо. Все хмельные от миллиардов. Лаборатории по переработке имелись в Багерии, Партинико, на Острове Женщин и во многих окраинных кварталах города. Они не были свободными, каждая из них принадлежала той или другой Семье или, во всяком случае, находилась в контролируемой ею зоне, то есть под ее покровительством. А вокруг лабораторий ошивались люди, которых раньше никогда никто и в глаза не видел в Палермо. У всех теперь были компаньоны: неаполитанские, калабрийские, французские, греческие, американские… Мне всякий раз подолгу морочили голову и темнили, хотя я был из соседней провинции, а сами потом путались с какими-то подозрительными чужаками, заведомо зная, что это не люди чести, и, когда потеряют интерес к делу, могут расколоться.
Особенно я не активничал. Но вместе с тем жалел, что Стефано держится в стороне от этих выгодных сделок и что Козентино тоже разделяет его мнение. Поэтому я не высовывался поминутно с вопросами насчет того, предвидится ли какая новая комбинация, да меня никто и не искал, чтобы об этом поскорее сообщить. Поэтому речь шла о сделках самое большее на полкило и всегда с одними и теми же друзьями. Сделки быстрые и надежные. Заработанное я откладывал, и пару месяцев ничем таким больше не занимался. Однажды мне довелось побывать на одной из таких фабричек — они неизменно находились где-нибудь в сельской местности, подальше от жилья и укрытые в лесу, потому что от них шла уж слишком сильная вонь.
Внутри там был какой-то странный народ, я не знал в лицо ни одного из них. Ничто никого не волновало, кроме белого порошочка. На меня никто даже не посмотрел, не поинтересовался, кто я такой. Они были отравлены наркотиком еще больше, чем те, кто колет эту пакость себе в вены. С минимумом оборудования, в двух комнатках, говорил мне Д’Агостино, они производили сорок — пятьдесят килограммов «мела» (так называют героин) в неделю. Миллиарды! И у всех, кто туда входил, глаза были голодные — такие я видел во времена Доктора, когда ездил с ним в Норманнский Замок. Там тоже ворочали миллиардами. Люди приходили туда охотиться за депутатом и его милостями, зная, что одного его словечка достаточно, чтобы изменить всю их жизнь.
Иногда с кем-нибудь из друзей я ездил в составе охраны. Мешочки укладывали в багажник машины без всякой маскировки. Правило было такое: если остановят для проверки, сразу открывать огонь — и никаких. Впервые я увидел вблизи автомат. Более того: как-то вечером Кармело, которого впоследствии скосило как раз автоматной очередью, стал учить меня, как им пользоваться. Он говорил, что автомат куда лучше пистолета. Это был парень лет двадцати, но с автоматом был уже хорошо знаком, и у него лежало больше двух миллиардов в трех десятках различных банков: он знал, что, если вклад превышает сто миллионов, директор банка должен извещать карабинеров и сообщать фамилию вкладчика. Теперь рассуждали только так: дела решались при помощи автоматной очереди, а счет шел на миллиарды.
Не успело начаться то благословенное времечко, как похитили Луиджи Корлео. Нино Сальво был женат на его дочери. Это было серьезное дело. Люди, не имеющие отношения к мафии, не могут себе даже представить, насколько это был неслыханно наглый вызов. Теперь я уже многого насмотрелся, но не стыжусь сказать, что когда об этом услыхал, то просто остолбенел от изумления.
— Вопрос нескольких дней, — как-то вечером сказал Терези, разговаривая при мне с Козентино. Но Козентино с сомнением покачал головой.
— Боюсь, его уже нет в живых.
Он оказался прав, да только мы тогда еще об этом не могли знать. Между тем шел день за днем и все было тихо. Пока однажды Стефано лично не сказал мне, что решил поручить троим-четверым верным парням поискать Корлео, а заодно и тех, кто его похитил. Стефано знал, что даже если он и велит мне какое-то, пусть даже долгое, время оставаться в стороне от дел, то я все равно не обижусь, тогда как другие станут жаловаться из-за потери жалованья. Я об этом еще скажу потом, но этот юноша по причине своего доброго характера не проявлял той властности и решительности, которые требовались в такие времена, как те. У него в доме или в кругу друзей каждый мог позволить себе критиковать его, и он ни на кого не таил обиду.
Но я знал, что он дал мне это задание потому, что доверял мне и питал ко мне симпатию. И я этим гордился. Козентино сунул мне в руку толстую пачку стотысячных банкнот и дал пару советов. Поиски следовало начать с Трапани, где у нашей Семьи еще со времен дона Паолино были старые друзья.
Целый год я искал Корлео. Работал не хуже карабинеров: слежка, допросы, доносы. Днем я только этим и занимался, а ночью, лежа в темноте в постели, тоже только об этом и думал. Однажды утром, в воскресный день, в Эриче мне повстречался Нино Сальво. Он спросил, как идут дела, но было видно, что он почти уже примирился с неудачей.
— Будьте спокойны, ваша милость, вот увидите, что-нибудь удастся сделать, — заверил я его в конце разговора. Он похлопал меня по плечу.
— Стефано мне сказал: если это не сумеет сделать он, то не сумеет никто другой… Ах, Джованни, помнишь, как хорошо мы с тобой жили в Риме?
Я почувствовал, что наступил решительный момент. Мы знали, что случившееся — дело рук Корлеонцев. Если мне действительно удастся выполнить задание, то я сильно укреплю свой престиж в Семье. Но, увы, мне не удалось, и это было одним из самых тяжелых поражений в моей жизни. Мы не нашли даже места, где прятали похищенного, а это, несомненно, свидетельствовало о том, что его сразу же убили. Это не было настоящим похищением. Этим людям деньги были не нужны. Они хотели лишь одного: оскорбить нас.
Когда я наконец возвратился в Палермо, Козентино меня очень тепло встретил.
— Ну что, кончился твой отпуск?
В его шутке была большая доля правды. Это и впрямь был последний отпуск. Война еще не началась, но все знали, что это вопрос нескольких месяцев. Однако дел было навалом, друзья покупали себе квартиры, будто трубочки с кремом: по дюжине зараз.
Последнее мое приятное воспоминание о том периоде — это прогулка на рыбачьем судне. Без всякого товара: именно настоящая прогулка. Раньше нога моя никогда еще не ступала на палубу, и мне хотелось насладиться морской прогулкой. Приглашений я получал немало, так как многие мои знакомые купили моторки. Но я опасался выходить далеко в море с недостаточно опытными людьми — ведь я так и не научился плавать. С рыбаками же мне было спокойнее, и я помогал им в работе. У крестьян и рыбаков работка почти одинаковая, и у тех и у других такие же мозоли на руках.
Старик-рулевой чем-то напоминал моего отца, только вместо кепки на голове у него была красная шерстяная шапочка, делавшая его похожим на молодого парня. Он был не очень-то разговорчив, но все же рассказал кое-что о себе. У него тоже был свой «шеф» — ему принадлежал и баркас, и сети, а кроме того, он снабжал горючим, необходимым оборудованием, за свой счет делал все починки. Расчет производился не поденно, а в зависимости от улова. Старик не жаловался. Пока позволяет здоровье, говорил он, буду ходить в море.
— А когда больше не позволит?
