«Ой на, ой на гори та й жнецы жнуть...» Казалось, что подхватить, поддержать такую высокую ноту никто не сможет. Однако добрый десяток голосов и подголосков разбирали каждый себе по тону, и над двором взмывала в темнеющее небо удалая песня про славных запорожских козаков — Дорошенко и Сагайдачного:
Много здесь пелось веселого и грустного. Слушали и пели молодые и старые, и детям навеки врезались в память и сердца песни отцов и матерей, песни дедов и прадедов. Не рвалась, продолжалась нить, связывавшая поколения песнями, обычаями, добрыми отношениями.
Помню, как однажды в Байдановке появились два захожих бандуриста. Как они забрели с далекой Украины в Сибирь — не знаю. Но точно, что это были седовласые, с висячими усами козаки в украинских рубахах, с круглыми бандурами в торбах. Не верю, что их привел сюда заработок, хотя им бросали в шапки кто что мог. Скорее бандуристы пришли сюда потому, что знали: сибирским украинцам втройне дороги и любы песни давным-давно покинутой родины, покинутой ради лучшей доли, лучшей земли, и байдановцы чуть не на руках носили их. А они пели, пощипывая струны, пели не скупясь. Те из байдановцев, кто помнил Украину, плакали тихими слезами; те, кто помоложе, кто родился в сибирской степи, — вздыхали, сочувствуя старшим. Когда бандуристы дня через три ушли в другую деревню, байдановцы еще много дней, даже много лет вспоминали их.
Стены нашей хаты были сложены из тонкого дерна, потому она с годами сильно осела, стала совсем низенькая. Когда к нам по утрам приходил «загадывать» на работу колхозный бригадир Василь Сторчак, самый высокий мужчина в деревне, то стоял он в хате согнувшись. А когда уходил, верх его шапки белел от известки. Потолок наш возле двери от этого постоянно был темнее, чем в других местах.
Не было у нас ни прихожих, ни светелок, ни спален.
Да мы, пожалуй, этих слов и не знали. Была одна комната, перегороженная печкой. Пол — земляной. По-нашему он назывался доливкой. Деревянные полы красят и натирают, а нашу доливку по субботам бабушка или мама смазывали желтой глиной, перемешанной с сухим конским навозом. Этой же глиной подводили стены внизу, и получалось что-то вроде панелей высотой не больше вершка. Весь наш комнатный «гарнитур» состоял из самодельных лавок, табуреток и стола. Сейчас диву даюсь, как мы могли так экономно размещаться на ночь. На печке спали бабушка и пятеро ребят, спали под одним рядном. Если возникала ссора, каждый из нас получал от бабушки по подзатыльнику, и наступал мир. Подзатыльники раздавались в темноте, в полной тишине и соответственно возрасту: старшему — покрепче, меньшему — полегче.
Летом мы приносили с полей свежей травы с чебрецом, морковником и подорожником и устилали ею доливку. За рамки с фотографиями, на всякий гвоздик и крючок цепляли ветки тополя и березы. Даже за бабушкину икону ветки вставляли. В жаркие дни окна завешивали темными платками и одеялами. После полдневной беготни и вкусного обеда я любил отдыхать в этом полумраке, тихом и пахучем. Ляжешь прямо на прохладную траву, подложив под голову какую-нибудь одежку. Хорошо, не жарко! Стотравный запах стоит в хате, между окном и одеялом бьется и жужжит заблудившаяся муха, не поймешь, в каком углу звенькает сверчок. А с огорода слышен голос бабушки: «Гай, гай!» Это она пугает кур, забравшихся в тень картофельной ботвы и выкапывающих картошку. А может быть, над хатой кружит коршун-шулика, высматривая добычу, и бабушка предупреждает об этом квочку с цыплятами. Из-за деревни едва доносится рокот трактора, — там работает отец.
Хорошо спится под эту музыку! Но если даже и не приходится спать в обед — все равно не хуже. Бабушка, пока мы обедаем, накладывает в глиняный глечик вареников с творогом, повязывает сверху марлей. А мы уже косим глазами на него и на бабушку. Кого сегодня пошлют нести отцу обед? Хаживал не раз я по этому почетному заданию.
Возьмешь узелок с едой — и вон из хаты опрометью, чтобы бабушка не передумала. По пути забежишь в огород, стручков зеленого гороха нарвешь за пазуху; в конце огорода перепрыгнешь через канаву с коричневой водой и глазастыми лягушками, а там, за огородами — простор! И утонешь, заблудишься в нем с радостью и восторгом. Постоишь, позавидуешь жаворонкам в небе. Странные птицы они. Понятно, что коршуны в небе парят для того, чтобы выследить с высоты полевую мышь, перепелку или суслика. А зачем жаворонку парить над полем с восхода до заката? Повиснет под голубым куполом и заливается, кажется, сам любуется собственным пением. Мне всегда казалось, что жаворонки вполне осознают счастье, подаренное им природой: они могут не только по земле бегать, но и летать. Они ни на минуту не забывают о том щедром подаренье и с азартом и гордостью пользуются им.
Вдруг у самых твоих ног вспархивает перепелка. Ф-р-р-р! — прорезает она воздух своими коротенькими крыльями. Ей, маленькой, но тяжелой, как кусок серого камня, лететь тяжело. Опишет над полем небольшую дугу — и снова падает в траву. Травка в том месте колыхнется, выдавая колыханием пеший путь степной курочки. Вот и трава перестала качаться: значит, перепелка остановилась. Да, уже завела свое «пить-полоть». Почему бы не попробовать ползком подкрасться к ней? Поймать, конечно, не поймаешь, но хотя бы вблизи поглядеть, послушать ее лопотанье. Вот она, кажется, шагах в десяти от тебя. Умолкла. Доползаешь до означенного места, а она уже за твоей спиной лопочет. Ну и хитра! С легким минутным сожалением поднимаешься на ноги, отряхиваешь с намокших от росы штанов и рубахи лепестки, травинки, цветочную пыльцу, выдираешь из чуба труху прошлогодней травы и идешь назад, к узелку с обедом. Идешь по своему следу — примятой траве, и тут замечаешь, сколько исколесил, ползая на локтях и коленках: след похож то на спираль, то на запутанные петли, которые теперь и распутать нельзя. Вот хитра, окаянная! Как она тебя за нос водила! Ну, ладно, в другой раз выслежу, а теперь некогда: надо к отцу скорее.
Далеко, а может, не так далеко, как кажется маленькому человеку, виднеется одинокое дерновое строение, которое в деревне почему-то называют культстаном. А для меня это просто какой-то «кульстан». Говорят, в нем когда-то жили трактористы, но теперь эта дерновка заброшена, на ее крыше властвует буйный бурьян, окна вынуты с рамами, вокруг — бурьян и чертополох. Мне кажется, что в дерновке сейчас спрятались от людей и от жары волки. И хочется верить в это — и страшно до зуда в пятках. Прохожу мимо «кульстана» на приличном расстоянии. Вижу, как ласточки, видимо слепившие гнезда в дерновке, простреливают ее насквозь: влетают в окно с одной стороны и вылетают из окна в противоположной стене.
Отсюда мне уже видна черная полоса пахоты, в дальнем конце которой клубится пыль. Это отец на своем «фордзоне» пашет, трактор движется в мою сторону. Он совсем близко, я уже вижу улыбку отца. Отец улыбается потому, что и мой рот растянут до ушей почти беспричинной улыбкой. Просто я рад, что все так хорошо на этой земле — небо, птицы, травы, вспаханная земля, трактор, отец. Хорошо, что я есть на свете, на этой земле, полной загадок.
— Пришел, сынок? — отец глушит трактор, остановив его левым боком к солнцу, правым — к целине с мягкой травой. Мы садимся в зубчатой тени колеса и деловито, как водится у мужчин, приступаем к обеду. Когда в глечике остается два вареника, отец берет бутылку с молоком, а мне говорит: «Доедай, сынок, я уже сыт», — проведет ребром ладони по горлу... Потом закурит самосаду и приляжет на один бок, опершись на локоть. Я принимаю такую же позу. Мы ничего не говорим, просто смотрим друг на друга и все понимаем: очень хорошо все идет! Я молодец, что отцу обед принес; хорошо, что на тракторе работает именно мой отец, а не чей-нибудь другой. Хорошо, что вареники такие вкусные, а отец доволен, что бабушка умеет делать такой ароматный табак. Это я вижу по его глазам.
После отдыха отец заводит трактор, подсаживает меня на сиденье. Оно железное, вытертое до блеска, скользкое. Когда отец занимает место на сиденье, я встаю рядом, одной рукой держусь за баранку. Верится, что и я управляю трактором, даже на миг забываю об отце. Катаюсь круг-другой, потом отец говорит:
