— Нет.
— Учти, что у нас есть еще в запасе болтки. Если кому скажешь — все равно накормим. Скажи спасибо Гришке.
— И еще скажи своей матери, чтобы она не обливала Гришкину мать помоями. Скажешь?
— Скажу.
— Теперь чеши домой...
Когда Толька ушел, ребята уселись в кружок, неумело свернули по самокрутке и, как заправские мужики после трудной работы, закурили... Правда, вместо табака в их цигарках были сушеные листья подсолнухов...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мы с Петькой идем выливать сусликов. Вместе с нами идет Петькин одноклассник Пашка Савоткин. Он года на два старше моего брата, но в четвертом классе учились вместе, потому что Пашка во втором и третьем классах «сидел» по два года. На второй год и в четвертом остался. Пашка слывет в Байдановке за человека с придурью. На это есть причины. В свои четырнадцать лет он вымахал ростом с доброго мужика, по-медвежьи силен и неуклюж. Толстый, рукастый, большеголовый. Волосы у него белые, как сметана, такого же цвета брови и ресницы, маленькие глазки.
«Придурь» Пашки заключается в том, что никогда нельзя знать, что может выкинуть через минуту этот вальковатый подросток. А от него можно ждать чего угодно. Шкодит он не то чтобы из озорства, а больше потому, что Пашкины голова и руки действуют как бы отдельно, независимо друг от друга. Могучим Пашкиным рукам всегда хочется что-то ломать, корежить, крушить. Петька рассказывал дома, как однажды Пашка учудил в школе. На перемене подошел к ведерку с питьевой водой, зачерпнул зеленой эмалированной кружкой воды, напился. Стоит, вертит кружку в руках, осматривает ее со всех сторон, словно впервые видит. В ту минуту кто-то из учеников подошел к нему. Пашка, не раздумывая, трахнул пацана кружкой по голове, так ударил, что рассек кожу. Пацана пришлось отправить в соседнюю деревню к фельдшеру. А когда учитель стал допытываться у Пашки, за что ударил ученика, тот простодушно ответил:
— А я хотел проверить, согнется кружка или нет...
Поломанные в школе стулья, градусники, указки и парты — дело Пашкиных рук. Поймает он пацана, попавшегося под руку, не важно какого возраста, заломит ему руки назад и начнет «выворачивать силу». Было у него прозвище — Бегемот, данное за его неуклюжесть и могутность.
Однако Пашку нельзя было назвать жестоким. При своей огромной силе он не умел толком ни драться, ни бороться, был очень обидчив. Если какому шустрому пацану удастся съездить Пашке по сопатке, то Пашка тут же завоет, как беспомощное дитя, и даже не подумает о расплате. Убегает домой, садится под окном и долго бесслезно скулит. В скулеже с ним никто не сможет посоревноваться: Пашка может без отдыха выть с полудня до полночи...
Петька согласился взять его с собой по двум причинам: он здоров таскать воду ведром из ракитника и не боится брать голыми руками суслика, выскочившего из залитой норы.
Но охота на сусликов нам на этот раз не удалась. Они роют свои жилища на возвышенных местах, а в эту весну было много воды, и суслики «отступили» подальше от ракитника, на бугор. А от бугра до ракитника, где можно брать воду, не меньше километра. Первое ведро мы вылили в пустую нору. Пока Пашка ходил за водой, Петька нашел еще одну, жилую. Вылили почти все ведро, и только тогда хозяин сказался. Но он не собирался идти нам в руки: суслик, как это обычно бывает, повернулся в стволе норы головой вниз, раздулся и «заткнул» вход. Вылитая раньше вода ушла в нижние ходы, а ту, что мы вылили после, суслик не пропускает. В таких случаях делают так: суют в нору палку и вталкивают «пробку». Как только «пробка» устранена — сразу же надо лить еще воду. И тогда суслику ничего не остается, как выскакивать наружу.
Но на этот раз у нас не оказалось с собой палки. Вода остановилась вровень с краями норы и не идет дальше. Петька кинулся искать палку. Нашел, проткнул «пробку». Тут бы сразу воды бурхнуть, а ее нет. Пашка поковылял к ракитнику. Принес. Но пока он ходил, вода, влитая ранее в нору, теперь, конечно, впиталась в землю. И все началось сначала: полведра вылили — «пробка»! Протолкнули — воды не хватило.
И ребята махнули рукой. Правда, Пашка попытался «выкрикивать» суслика, но не получилось. Став на колени, он начал кричать в отверстие — не выходит зверек. Пашка и лаял, и рычал, и мяукал в нору — бесполезно. Тогда он разворотил палкой землю вокруг и забил ее. Но для суслика это все равно, что бросить рыбу в воду.
Тогда ребята придумали новое занятие. Они решили поупражняться в меткости бросания «гранаты». Гранату им заменила Петькина фуражка, а мишенью был я. Чтобы фуражка летела лучше и дальше, набили ее зеленой травой. Меня положили на спину, заставили задрать кверху ноги, и, отойдя на несколько шагов, бросали фуражку, стараясь, чтобы она угодила мне в мягкое место. Мне тоже интересно: лежу, задравши ноги, смотрю в синее небо; с замиранием, как щекотки жду очередного мягкого удара. Пока «заряжается граната», я даю отдохнуть ногам. По команде снова задираю их подставляю свою «мишень».
И вдруг — страшной силы тупой удар в самое больное место! У меня остановилось дыхание и небо завертелось в глазах, как граммофонная пластинка. Очнулся я на Петькиных руках. Он дышал мне в рот и испуганно спрашивал: «Ваня, Ваня, чо с тобой? Ты чо?». Пашка сидел рядом, придурошно растянув в улыбке большой рот, говорил: «Вот это удар был! Прямо в очко... Настояшшая бомба. Ги-ги-ги».
Петька поставил меня на ноги, покачал за плечи, желая убедиться, что я жив и сам могу стоять. Потом взял лежавшую рядом фуражку, заглянул в нее. Там вместо травы лежал ком ссохшейся, закаменевшей грязи. Это Пашка положил и этой «бомбой» ударил меня. Петька взял фуражку за козырек и, не вынимая «заряда», огрел фуражкой Пашку по загривку. Тот не медля заскулил, поднялся и, прихрамывая, держась рукой за загривок, начал делать круги возле нас. Петька взял пустое ведро и мы пошли домой. Пашка шел рядом, прихрамывал и скулил. Петька спросил его:
— А хромаешь-то почему? Я же тебя по шее ударил.
Пашка хромать перестал, но завыл еще пуще...
Домой мы пришли к обеду. За обедом бабушка, ходившая в огород за зеленым луком, сообщила:
— Что-то Павло Савоткин опять скулыть.
Мы с Петькой переглянулись. После обеда вышли во двор, прислушались — Пашка воет. Я лег спать, а Петьку бабушка послала на огород окучивать картошку. Проснулся я почти вечером, слышу — скулит Пашка. Стадо пришло, хозяйки коров подоили, стемнело на улице. Пашка воет. Его кто-то из своих успокаивает, а он ни в какую — скулит, сидя на завалинке под окном. Выл бы он и до утра, уж он такой, если бы Петька не пошел к нему. Ожидая Петьку у своей хаты, я слышал, как Пашка перестал выть. Вскоре из темноты вынырнул Петька.
— Успокоил я его, перестал.
— А чо ты ему сказал?
— Я ему пообещал дать щенка когда наша Рябка ощенится. У ихнего Декса уши почему-то гниют, наверное, сдохнет он. Тоже скулит целыми днями не хуже Пашки...
Но Декс у Савоткиных не сдох. Отец Пашкин отстриг ему ножницами загнившие уши, смазал йодом и все прошло. Только пес стал еще злее, еще настойчивей рвал цепь, на которой был привязан. Пес был черный, длинношерстый, ростом с овцу и такой же неуклюжий и толстый, как Пашка. Он даже своих к себе не подпускал. Пашка палкой подсовывал ему еду. Только отца Пашкиного не трогал...
...Дело было зимой. Ночью был сильный буран, и нашу хату занесло вровень с крышей. Нас откопали соседи, и я побежал к Гришке — посмотреть, здорово ли занесло их хату. Волокусь с трудом по еще не слежавшемуся снегу, увязаю до колен. Идти мне всего через дорогу — Гришкин дом напротив. Дом Савоткиных — наискосок, рядом с Гришкиным. Я уже был на середине улицы, когда услышал со стороны дома Савоткиных грозный рык и звяканье цепи. Глянул и от страха оцепенел: увязая в снегу, путаясь в
