Он подбросил рубль на ладони:
— Понимаешь, я еще не обедал и домой далеко...
Цыганка быстро цапнула рубль, зажала в кулаке:
— Пойдем разменяем у мороженщицы.
Она направилась к воротам дендрария, покачивая бедрами так, что ее длинная, в складку юбка стала похожа на пестрый веер. Василию неудобно было идти следом, и он растерянно продолжал смотреть вслед цыганке. Видел, как она подошла к лотку, подала деньги продавщице, оглянулась. Вернулась с двумя стаканчиками мороженого.
— На, парень, прохладись. Вот тебе пятьдесят копеек, а двадцать — мне. Бери, чтоб не маяться, после не каяться.
Ему стало немного стыдно за то, что минуту назад в нем шевельнулось сомнение: «Уйдет, унесет рубль».
— Слушай, — заговорил он, — и много ты вот так зарабатываешь? Не стыдно тебе?
— А чего стыдно? Я не ворую, сами дают.
— Дураки вроде меня?
— Все люди дураки. И ты не лучше других.
— Ты-то себя считаешь умной?
— Что ты, красавец! И я дура, потому что полчаса с тобой потеряла. Умные за пять минут управляются, да и не подходят к таким, как ты, грамотным. У вас самих в кармане вошь на аркане.
— Сколько лет-то тебе?
— Сто да двадцать, да маленьких пятнадцать, и все мои.
— Понятно. А звать тебя как?
— Звать — разорвать, фамилия — лопнуть. Будь здоров, чернобровый! — И ее юбка замелькала, направляясь к другим скамейкам.
...Да, это была она.
— Мы ведь с тобой однажды встречались. Ты не помнишь?
— Ты что, принцес-красавец какой, чтобы тебя помнить?
— В прошлое лето, помнишь, в парке мы с тобой мороженое ели?
Глафира внимательней пригляделась и засмеялась:
— Это когда я твой рубль разменяла. Да?
— Верно. Вот видишь, мы, оказывается, знакомые. Нам легче договориться...
— Об чем?
— Как «об чем»? Вон батя говорит, что ты нигде не работаешь, в милицию тебя вызывают. Наверное по-прежнему гадаешь на вокзале, канючишь мелочь на каждом углу. Скажи, что нет... Зачем тебе это нужно? А ты бы могла по-настоящему жить.
Глафира сладко потянулась, улыбнулась ломливо, накосматила голову, подошла к Василию и ладошкой смахнула его чуб на глаза.
— И ты, ровно милиционер, политику мне читаешь. Не примасливайся! Дай-ка лучше закурить. Хорошо тебе рассуждать, — продолжала Глафира, снова усевшись на койку, затягиваясь сигаретой.
Василий заметил, что Глафира курит с еле скрываемым отвращением, однако не так, как другие цыганки. Те курят по-мужицки, держа папиросу указательным и большим пальцами. А Глафира — нога на ногу, рука — локтем на коленку, небрежно вывернута ладошкой вверх. Сигарета легко держится промеж указательного и среднего пальца. Аристократка — и только.
— Ты грамотный, а я куда пойду? Вот эти идиоты, — кивнула на старика, — с места на место мотались, не думали об нас. Я только и умею гадать. Думаешь, если я цыганка, так ни о чем не мечтаю? Думаешь, мне не хочется нарядиться, как ваши, русские девки? У меня и в мир, и в пир — все в одном. Вот! — Она показала на свою юбку. — А за что купишь? Жрать-то не каждый день есть что. Мужчины пропивают все, да и мать пить начала. Все видят, как веселюсь, да не видят, как плачу... А насчет голосования ты, парень, не беспокойся, схожу, проголосую, отдам голос за твое счастье...
— А за свое?
— А мое счастье — если ты перестанешь меня агитировать, трепаться про настоящую жизнь. Понял? Молчал бы, коли бог разума не дал. Вы только языком чесать здоровы. Брешете другим о хорошей жизни, Мозги парите, а у самого, поди, на бутылку нет, без квартиры живешь. В животе солома, а шапка все одно с заломом. Скажи, не так? Агитатор! — Глаша подошла к причелочному окошку. Там, на подоконнике, стоял пятиугольный кусок зеркала. Она в него заглянула, волосы поправила. — Ну, что молчишь? Скажи, ты счастливый?
— Насчет счастья не будем говорить, а о деньгах и квартире скажу. Есть у меня и деньги и квартира благоустроенная.
— Тогда ты начальник какой-нибудь.
— Начальник я маленький, Глаша. А квартиру дали матери. Она у меня уборщицей работает. Так что счастье не в деньгах и не в квартире.
— В чем же?
— Не знаю, надо еще пожить, потом... А вот что такое несчастье — знаю. Это когда ты никого не любишь и тебя никто не любит, когда ты никому не веришь и тебе не верят. Когда ешь незаработанный хлеб. Вот ты, по-моему, несчастная.
— На хлеб я зарабатываю, не волнуйся.
— Это не работа, Глаша. Это одно унижение. Есть еще работа для души, для радости. Ты так работала?
— Работала.
— Где же?
— В огороде, весной. Землю копала, цветы садила. Поглядел бы! Скоро зацветут. Хочешь поглядеть — идем! — Глаша схватила Василия за руку и потащила во двор.
Там, за домом, огород — десять соток, но он зарос лебедой и лопухами. Только небольшой клочок вскопан, огорожен битыми кирпичами. На нем зелень каких-то цветов, среди которых Василий опознал побеги флоксов и петуньи. У Глаши глаза светились гордостью и радостью.
— Ну, как?
— Очень хорошо, Глаша. Но ведь можно было весь огород вскопать, овощи растить.
Глаша помрачнела и сказала уже совсем другим голосом:
— Ты чо говоришь — не помнишь. Только говорил, что счастье — работать для души, а сам про овощи. Это же для брюха. Вот это для души. — На грядку показала. — Так-то, парень, наша взяла, хоть и рыло в крови. Пойдем, агитатор...
Василий, собираясь уходить с огорода, вдруг остановился:
— Что это у вас, Глаша? Вон, за сарайкой. Шалаш какой-то.
— А ты чо, не понимаешь? Шатер, а не шалаш... Дедушка все это... Не может он у нас в доме спать, душно ему, говорит. Как вечер — туда, и Ромку с собой берет, племяша моего. Даже зимой там спит.
— Не может быть!
— Перекрестись еще. Ты как в погребе рос, будто сроду ничего не видел.
— Глаша, честное слово, шатра ни разу не видел. Можно, я гляну поближе.
— Да хоть залезь в него.
Высоко поднимая ноги, шагая через бурьян и лебеду, Василий направился к шатру. Когда подошел поближе, улыбнулся: обыкновенная четырехместная палатка, сильно выгоревшая и выстиранная дождями, перекроенная на особый лад и по-особому крепленная. Приоткрыл полог, всмотрелся в серый сумрак. На утрамбованном и перетертом сене лежат какие-то лохмотушки — стариковская постель. В одной стороне к стенке прислонена тележная дуга, рядом — старый хомут, ременные вожжи и уздечка. Все запылено, давно выветрился из упряжи запах конского пота и дегтя.
Вышел наружу, обошел вокруг шатра и тогда только заметил, что установлен он не на земле, а на телеге, с которой сняты колеса. Из-под шатра выглядывают поржавевшие оси. У самой стены сарая, накрытые старым ватником, стоят снятые колеса с железными ободьями. Окова тоже поржавела. Однако полный комплект упряжи и уцелевшие гайки для крепления колес хотя и поржавели — говорили о том, что
