дверь закрыл на ключ изнутри. Взял листок учета кадров.
— Так где, говоришь, родилась? — спросил он Глафиру, держа авторучку на изготовку.
— В чистом поле поневоле.
— А если серьезно, то где?
— Все равно там же.
— Хорошо, напишем в «Чистом Поле» с большой буквы, раз у тебя и в паспорте эта графа пустая. Вроде бы ты и вовсе не рождалась. Так, дальше что у нас? У Чистого Поля, конечно, нет ни области, ни района... Национальность?
— Сербиянка.
— Не цыганка?
— Что ты, начальник, сербиянка я, чистокровная. Всю жизнь это от матери слышу. Да ты в паспорт не заглядывай, там все — брехня.
— Так-так. Где училась? Ах да, ты не училась нигде!
— Училась, начальник.
— Где?
— На собак брехать да на свинье пахать.
— Этого мы записывать не будем, но к сведению примем. Да, Василий Иванович?
— Примем. А биографию ей сделаем новую, с сегодняшнего дня. Потом будет что записывать.
— Наш атлас не уйдет от нас. Будет? Еще и то будет, что нас не будет... Спрашивай, спрашивай, дальше, начальник.
Глашу увлек этот веселый разговор, она освоилась, пододвинулась ближе, навалилась грудью на стол, пальцами по стеклу побарабанивает.
— Дело к концу идет. Что тут у нас осталось? Ага! Невоеннообязанная, наград не имеет, не избиралась, ученой степени не имеет, за границей не была...
— Была, начальник.
— Где и когда?
— В Америке, а когда — не помню.
— Постарайся вспомнить.
— Вспомнила. Когда на свете не было.
— Это более-менее правдоподобно. Все!
— Нет, не все, начальник.
— Что же еще?
— Ты не записал, верующая я или нет, православная или басурманка. А может, я в какую-нибудь секцию хожу, может быть, я игоистка. А?..
— Ей-богу, веселый ты человек, Глаша! — улыбнулся начальник отдела кадров. — Ты только дверь открыла и поздоровалась, я понял, что ты безбожница. Потому и не спрашиваю. А вообще насчет веры у нас в анкетах вопросы не ставятся.
— Зна-а-ю! — врастяжку пропела Глаша и погрозила начальнику пальцем. — Да я согласна на все, без чего нельзя.
— Ну, вот и хорошо. Теперь все. Вот тебе направление на медосмотр, сейчас же можно и пойти в поликлинику. А потом зайди в фотографию, сфотографируйся на пропуск. Ты, Василий Иванович, с ней пойдешь? Ну, всего доброго! Надеюсь, еще будем не раз встречаться.
— С таким, как ты, можно встречаться, — говорит Глаша, лукаво скосив глаза.
— Это почему же? — вскинул в удивлении брови Прокопенко.
— Да простой ты мужик, веселый, не как другие... А теперь куда? — спросила она Табакова.
— В поликлинику, к врачам. Посмотрят тебя — здорова ли.
— А ты сам не видишь, что ли?
— Вижу, Глаша, но так положено, порядок здесь такой.
— Всегда, где порядков разных много, так толку нет. Чо меня смотреть? — удивленно плечами передернула. — Ладно, веди, куда знаешь.
В поликлинике в каждую дверь Глашу приходилось подталкивать — упиралась, робела. У кабинета терапевта, где принимал мужчина, заартачилась:
— Не пойду без тебя.
— Но мне же нельзя с тобой. Здесь только по одному надо входить. Иди, иди, я подожду. — Он подтолкнул Глашу к двери.
В кабинете врач оторопело уставился на цыганку, а она ему:
— Здорово, доктор! — Глаша протянула ему направление: — На, читай, поди, ученый. — Тот несколько раз переводил взгляд с Глаши на бумажку, как бы убеждаясь, что нет никакого подвоха, и все- таки как-то неуверенно проговорил:
— Ну проходи, садись вон туда... Открой рот.
— Еще чего? — искренне удивляется Глаша.
— Ты, милая, зачем сюда пришла? Дурака валять? Так это не то место... Открой рот, говорю!
— На, смотри, может, золото там увидишь! — Глаша намеренно широко открыла рот.
— Вот так бы сразу... Так, все хорошо, — откладывая ложечку, уже спокойней сказал врач. — Теперь проходи вон туда, на кушетку. Раздевайся.
— А я чо, разве одетая?
— Сними кофту.
— Может, ты скажешь — ляжь?
— Надо будет — скажу.
Глаша резко встала с кушетки, с негодованием оттолкнула уже подходившего врача:
— Я те как раздену, я те как лягу! Бесстыжий! — выбежала в коридор.
— Ты что? — переполошился Василий.
— Он чокнутый, что ли? Заставляет раздеваться, бессовестный. Чего захотел! Пускай свою раздевает...
— Глаша, это же больница.
— Может, у вас и в цехе голые ходят, тогда мотай от меня подальше, а я пойду поближе.
— Подожди, Глаша, сейчас мы что-нибудь придумаем. Не горячись. — Василий обошел три кабинета, вышел и позвал Глашу: — Иди сюда, здесь женщина принимает...
— Еще куда-нибудь? — выйдя от терапевта, уже утомленным голосом взмолилась Глаша.
— Потерпи немного, Глаша. Осталось зайти в фотографию, на пропуск фотокарточка нужна.
По пути в фотографию Табаков успокаивающе, словно ребенку, говорил:
— Ну вот, все в порядке. А ты боялась.
— Да не боялась я. Смотри, испугал!
— А чего же ты упрямилась?
— Но ведь все-таки стыдно, как ты думал...
— Странная ты, Глаша. Гадать и просить тебе было не стыдно у всего города на виду, а тут один на один провериться у врача — застыдилась...
Она уничтожающе глянула на Василия: мол, что толку говорить с тобой, слова зря тратить.
— Ха, сравнил часы и трусы... А, ладно... Сам удивляешься, а у вас порядочки какие? Может, и фотографироваться надо нагишом?
— Не бойся, так снимут.
— Чего снимут?
— Тебя.
— Откуда снимут?
— О, господи, — не выдержал Василий. — Неужели ты и этого не понимаешь? Сделают с тебя снимок, фотокарточку? Ясно?
— А от меня-то хоть что-нибудь останется? Или всю на фотокарточку израсходуют?
— Глаша, знаешь, хватит притворяться. Ты что, не видела фотографий на витринах?
— Видела, не слепая. Там все девки сидят с голыми спинами и головы вот так повернуты. — Глаша
