— Вы, Вениам, сдадите материал в типографию, сделаете макеты и потом поведете Андрея Петровича по цехам, пусть знакомится. А я поехала в обком ДОСААФ, на десять часов вызывали. Уже опаздываю...
Часа через два мы с Шустовым пошли по цехам. По дороге Вениам не успевал отвечать на приветствия встречных. Зашли в механический. Шустов уверенно направился к столику мастера карусельного участка.
— Приветствую вас!.. — заговорил он.
— Привет корреспондентам! — Из-за стола поднялся пожилой человек, одетый в серый хлопчатобумажный костюм, чуть-чуть лоснящийся, со свернутыми в трубки лацканами. Из нагрудного кармана пиджака выглядывает блестящий микрометр с раздвинутыми челюстями. Показалось, что микрометр улыбается.
— Познакомьтесь, Василий Петрович, с нашим новым работником. Тоже бывший моряк, — отрекомендовал меня Шустов.
— На каком служил?
— На Черном.
— Бывал там в войну. Под Новороссийском...
Шустов поговорил с мастером о том, о сем: о здоровье, как Марья Ивановна себя чувствует, что Сашка пишет из армии. Попутно, как бы мимоходом, спросил, как дела с планом на участке. Тот ему рассказывает. А потом Шустов говорит:
— Давай, Петрович, хороших ребят, отметить надо в газете. Ты не против?
— Как же против? Хорошие хлопцы, прямо-таки выручают. Вот хотя бы Гришка Степаненко. У-у-х! Прямо-таки золото парень! Тоже недавно с флота.
Шустов записал несколько фамилий в блокнот и положил его в карман.
— За твоей подписью заметка будет, Петрович. Согласен?
— А чего ж! За таких ребят не покраснею. Я и сам тебе хотел позвонить, да все некогда. А писать вовсе нет времени. Давай, распиши. Не надо здорово, а так, потихоньку, по-человечески...
В другом цехе Шустов поговорил с парторгом. Говорил так же просто, так же свободно, как с Василием Петровичем.
Я с завистью подумал: «Вот ведь, весь завод ему знаком! С рабочими здоровается мимоходом, и они ему отвечают как товарищу: просто, открыто... А еще больше удивился, когда после обеда Вениам написал целую подборку о соревновании в честь Октября. И ни под одной заметкой нет его подписи. Спрашиваю:
— Как же, они ведь не писали, а вы их подписи поставили?
— А они и не напишут. Будешь их заметок ждать — газеты не будет. Их дело — план, наше дело — писать о них. А насчет подписей я договорился, они уже знают, что лишнего не напишу. Это наш актив. Люди-то хорошие, только с ними надо попроще, по-товарищески, по-людски.
На следующий день Анна Иосифовна спросила:
— Ну как, ходили по заводу?
— Ходили. Интересно! Сейчас хочу сам пойти.
— А вы представляете, как беседовать с рабочими, с мастерами? Сможете взять интервью?
— Да, уже немного представляю. Надо попроще...
— Вот именно! Не надо сразу говорить с человеком о его работе, не надо пугать его блокнотом. Надо издалека: о настроении спросить, о здоровье, а потом уж о деле... Я вот читала книжку одного журналиста... Не помню фамилии. А сегодня мы пройдем с вами вместе, я вас еще поучу. Согласны?
Пошли в литейный цех. По пути Анна Иосифовна несколько раз повторила: «Главное — начинайте издалека. Понимаете? О настроении спросите, о здоровье...»
— Понимаю...
Пришли в цех. Только открыли дверь — навстречу хлынул оглушительный грохот, лязг и визг. Стучали выбивные машины, сотрясая землю и стены, раздирал уши лязг обрубных пневмомолотков и маятниковых наждаков. Над головой гремел мостовой кран, а крановщица еще била в рынду. В цехе темно от стоящей в воздухе пыли. Жарко.
Зашли в комнату начальника блока.
— Здравствуйте, товарищи! — сказала Голубева. — Где мне увидеть начальника блока?
— Это нетрудно сделать. Я начальник блока, — ответил измазанный формовочной землей мужчина с темными очками на лбу, совсем не похожий на начальника. — Чем могу служить?
— Мы из редакции...
— Вижу, что не из министерства, — сказал начальник блока.
— А я вас почему-то не помню, — как бы удивилась Анна Иосифовна.
— Мы ведь люди незаметные... В саже, в пыли... Так что вы хотите?
— Вы, наверное, слышали, что сейчас вся страна становится на трудовую вахту в честь Октября?
— Не в погребе живем...
— Так вот, — продолжала Голубева, — мы пришли узнать, как у вас развернуто социалистическое соревнование в честь...
— У нас оно всегда развернуто... Вам что, лучших людей? Показатели?
— Не только. Покажите ваши обязательства.
— Вот они, на стенке. Правда, запылились.
— И еще мы хотели бы побеседовать с лучшими рабочими, с бригадиром...
— У нас лучших нет. Хорошие есть. Вот хотя бы формовщик Пехтерев. Но с ним вы не поговорите. Он не очень разговорчивый, а потом у него сейчас работа. Металл скоро подадут, он готовит опоки.
— Ничего, — возражает Голубева, — с нами заговорит. Где он работает? Мы сделаем так называемый репортаж с места.
— Пойдемте, покажу.
Вышли на участок. По длинному полукруглому конвейеру одна за другой тихо двигались металлические коробки, называемые опоками. Формовщики словно колдовали над ними, потом зацепляли подъемниками, снимали с конвейера и ставили на формовочную машину. Там утрамбовывали в них землю деревянными колотушками. Когда включали машину, опоку начинало трясти, она с грохотом подпрыгивала. Возле одной из таких машин мы остановились.
— Вот он, Пехтерев, беседуйте! — закричал в ухо редактору начальник блока. Та крикнула в ухо мне:
— Идите, Андрей Петрович, беседуйте, как я говорила! Поздоровайтесь сначала!
Я неуверенно стал подбираться к формовщику через кучу горелой земли. Чем ближе подхожу, тем сильнее грохот. А формовщик стоит спиной ко мне, помогает машине трамбовкой. Я подошел почти вплотную. Он, разворачивая трамбовку, ткнул ее концом меня в живот, оглянулся, и я увидел черное, как у негра, лицо, белые зубы и глаза. Глаза сказали: «Чего под руками лазишь?» Я в растерянности оглянулся на редактора. Она кивнула головой: мол, действуй, чего же ты растерялся?
Я несмело взял формовщика за рукав и почувствовал, что рукав покрыт пылью. Формовщик вопросительно посмотрел на меня.
— Здравствуйте! — заорал я.
— Чего?
— Здравствуйте, говорю!
Формовщик потянулся рукой к кнопке и выключил машину. Стало тише.
— Чего надо?
— Здравствуйте!
— Привет! Чего тебе?
— Я из редакции! Как дела, как настроение?!
— Дела, как сажа бела! — ответил формовщик и снова нажал кнопку. Машина загрохотала, формовщик заиграл трамбовкой, словно циркач.
Я почувствовал себя перед ним ребенком. Успел увидеть в глазах рабочего осуждение: и за снежную
