в шерсти?!
Я уже протрезвел немного, но вид! Весь измят и в самом деле вывалян с ног до головы в шерсти. Я устало сел на свою койку и начал вспоминать события вечера..
От почтамта я действительно пошел на автобус. Уехал куда-то на край города. А потом попал в трамвай. В трамвае напротив меня сидела старушка с большим узлом на коленях. Мне очень хотелось спать, трамвай качал и убаюкивал. Незаметно моя голова склонилась на бабкин узел, который был очень мягкий и от него пахло овечьей шерстью. Старуха, видно, добрая попалась, позволила «бедному хлопчику» вздремнуть. А мне того и надо было: минут двадцать поспал — голова посвежела...
На следующий день весь курс хохотал надо мной. Но только одна половина курса была уверена, что я вправду спал в конуре, другая половина знала, как было на самом деле...
Вот и сейчас: выпили по две кружки пива, и я почувствовал, что хмелею. А Серега собрал кружки, пошел к буфету, подает их через головы мужиков.
— Феня, повторим, пожалуйста! — Снова загудела толпа, но Серега, не споря, получил через головы четыре кружки и с достоинством вернулся к столику.
— Тяни, земеля, присаливай. Вот так, — Серега берет из солонки мелкую соль и посыпает ею края кружки. — Нагоняй жажду, Андрюха.
Но мне уже не хотелось пива, не хотелось слушать Серегины разговоры о гарнитурах, о балконах, выходящих на реку. Мне надо было ехать домой, на край города, в свой поселок.
— Пойдем, Серега, уже поздно. Мне далеко ехать.
— Как? А пиво?
— Да я не могу больше.
— Ну смотри. А я останусь, допью.
Мне показалось, что Квочкин даже обрадовался, что ему одному предстоит допить четыре кружки пива. Протянул ему руку.
— Будь здоров, Серега! — Тот подал руку, не поднимаясь с места.
— Бывай, земеля! Заходи. Ты теперь знаешь, где я живу. Правда, меня трудно дома поймать. Все дела, командировки...
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Комиссия парткома работает уже полмесяца. Об этом знает весь завод. Но еще трудно, даже невозможно разобраться в тех спорах и разговорах, которые ведутся в цехах среди рабочих и инженеров, как невозможно неискушенному человеку увидеть что-либо упорядоченное в суматохе растревоженного муравейника. К концу дня члены комиссии приходят ко мне в редакцию, спорим, советуемся, как лучше систематизировать собранный материал. Я больше всего боюсь одного — чтобы не возникли разногласия среди членов комиссии, чтобы проверка не превратилась в собирание только отрицательных фактов. Об этом мне каждый раз напоминает секретарь парткома Сеньков, когда я захожу доложить о ходе проверки. Андрей Яковлевич каждый раз встречает меня одним и тем же вопросом:
— Ну что хорошего, Андрей Петрович?
— Да хорошего пока мало.
Сеньков гладит глянцевую лысину с темной бородавкой на макушке, и я замечаю на лице и в глазах секретаря парткома такое выражение, будто Андрей Яковлевич отлично знает, где есть что-то хорошее, но до поры не говорит об этом.
— Вижу, Андрей Петрович, что ваши блокноты распухли от обнаруженных отрицательных примеров. Вы теперь с ребятами думайте о том, что можно предложить вместо этого явно порочного метода организации рационализаторской работы. Вы, наверное, еще не представляете, какой сложный и трудный вопрос мы должны решить. Я еще позавчера тоже не представлял, думал — это наше внутреннее дело. А вчера поговорил с товарищами с других заводов. И у них система та же. Они утверждают, что, пожалуй, не под силу нам перевернуть эту улежавшуюся глыбу. Ведь, оказывается, корень зла не только на заводах кроется. Вы знаете, что план по рационализации заводам устанавливают Главки?
— Знаю, и считаю это ошибкой и нелепостью. Такое творческое дело, как рационализация, невозможно запланировать «сверху».
— А вот ведь планируют. Планируют, исходя из... количества работающих. Мне это тоже представляется ошибкой. Но если мы сегодня закроем дорогу халтуре и рвачеству, наш завод резко снизит показатели по рационализации. Я имею в виду тот «липовый» экономический эффект, ту «массовость» и так далее. Они снизятся, естественно. И Главк никогда не согласится с тем, что передовой показательный завод вдруг окажется отстающим. Думаю, что и с дирекцией еще придется потягаться... Поэтому мы должны противопоставить халтуре, «липе» настоящую рационализацию, действительно эффективную и отвечающую требованиям дня... Вы в десятом цехе давно были?
— Давно. Но ведь этот цех, кажется, числится в отстающих по рационализации.
— Зато он передовой по росту производительности труда, по стабильности кадров и культуре производства, по механизации и автоматизации процессов.
— Вы думаете, к этому причастны рационализаторы?
— Да, думаю. Там толковый начальник цеха, грамотный, прогрессивный инженер, принципиальный человек. Он вчера был у меня и высказал несколько добрых мыслей в связи с работой нашей комиссии. Кстати, вы знакомы с комплексной бригадой рационализаторов этого цеха?
— Нет, не знаком.
— Советую познакомиться. Ее возглавляет Александр Александрович Гребнев.
— Гребнев?!
— А что вы так удивлены?
— Да ведь с него все и началось, Андрей Яковлевич! Это ведь он натолкнул меня...
— С него началось, им, пожалуй, и кончится. Сходите.
...Комиссия работала, но не дремал и начальник заводского БРИЗа Аркадий Петрович Центнер. Он по нескольку раз на день вызывал к себе цеховых уполномоченных, о чем-то совещался с ними. С каждым днем все труднее становилось найти в цехе уполномоченных. Они буквально прятались, закрыв документы в столах, а без документов члены комиссии не могли работать. Дело продвигалось все медленнее. Наконец, я не выдержал и пошел в БРИЗ.
— Аркадий Петрович, вам же известно, что комиссия работает по поручению парткома. Почему вы не даете возможности ей работать нормально?
— Я, товарищ Зайцев, тоже работаю. И вы мне тоже не даете делать свое дело нормально. Я подчиняюсь только главному инженеру. А если вам кажется, что я мешаю, то это потому, что вам искать нечего. Это похоже на следствие ОБХСС, а не на подготовку к парткому. Лично я вам без разрешения главного никаких документов не дам и не намерен давать показания.
По независимому тону Центнера я понял, что начальник БРИЗа заручился поддержкой главного инженера, что у них на днях состоялся совет. И все-таки к главному надо было идти обязательно, потому что предстояло не только закончить проверку в цехах, но и получить цифры в целом по заводу: процент рацпредложений, оплачиваемых как «за инициативу», сумма премий «за содействие»; нужно было по ведомостям проверить сумму гонорара самых «активных рационализаторов», вроде Савича, установить общую сумму гонорара, выплачиваемую заводом рационализаторам в течение года. Все это надо уточнить, а Центнер заперся. Надо идти к главному инженеру.
Когда я пришел на завод, нынешний главный, Ерохин, был начальником термического цеха. Цех считался передовым, а потому газетчику здесь было что взять. Ерохин всегда встречал меня приветливо, здоровался за руку, даже старался заводить разговор на незаводские темы. Мне нравился этот простецкий человек, симпатичный даже внешне. Но вот Ерохина как растущего инженера и руководителя назначили главным инженером завода, а я так и остался «литрабом». Теперь главный с высоты своего положения перестал подавать руку газетчику, стал ограничиваться кивком головы и невнятным «...сьте», да и то не всегда. Я стал замечать, что Ерохину будто неудобно всерьез говорить со мной. Присмотрелся — главный
