обещание!
Для парализования натиска с востока были переброшены две полевые батареи из состава артиллерийского дивизиона в сторону Ораниенбаума, а открытым двенадцатидюймовым батареям было приказано разбить железнодорожную станцию Ораниенбаума и Спасательную. Стрельба велась на 20- верстном расстоянии и корректировалась с привязного аэростата.
Обе станции были разрушены.
Во время обстрела Ораниенбаума, как потом выяснилось, на путях стоял блиндированный поезд, в котором находился сам Троцкий. Поезд им удалось оттянуть из сферы огня*.
На второй день бомбардировки к нам передался небольшой тральщик из Кронштадта, «Китобой», водоизмещением в 150 тонн. Его командир передал секретный код и план минных заграждений у входа в Кронштадт. Затем «Китобой» прошел к линии союзных нам судов.
Впоследствии я встречал в Ревеле его командира. Любопытная подробность. Когда в 1920 г. «Китобой», идя в Крым к Врангелю, стоял в Копенгагене, туда же прибыл один из самых больших в мире военных кораблей — английский дредноут «Худ» (Нооа) в 42 ООО тонн. Однажды на «Китобой» явился старший офицер «Худа» и объявил этот корабль английским призом, имевшим место под Кронштадтом в 1919 г., предложив командиру спустить андреевский флаг и заменить его английским. Здесь была, так называемая, «ударная тактика». Расчет был на то, что командир будет настолько ошеломлен этим требованием, что слепо повинуется. Такова была, между прочим, обычная тактика оккупирующих английских начальников на русской территории.
Здесь, однако, дело обернулось иначе. Командир «Китобоя», старший лейтенант (сарЛате ае 1ге§а1е) Ферсман, ответил англичанину, что он сдаст свой корабль «после боя». 42 ООО тонн против 150 тонн!
На этом инцидент был исчерпан. Ясно, что ни о каком бое в Копенгагенском порту в мирное время не могло быть и речи. Но сам по себе этот случай чрезвычайно характерен.
Артиллерийское состязание между «Петропавловском» и «Андреем Первозванным» с одной стороны и «Красной Горкой» с другой продолжалось уже два дня. Все постройки на территории Форта (около 20) сожжены. Все живое переведено в бетонные погреба.
Ежеминутные разрывы огромных снарядов. Солнце скрывается, заволоченное желтыми облаками окислов азота. Тучи песка, поднятые взрывами, образуют густую завесу.
В бетонных казематах орудийных башен — непрерывная работа. Дневной свет туда не поступает, день и ночь горит электричество и благодаря этому утеряна мера времени.
Сколько прошло минут, или часов, или дней, с тех пор как в первый раз рвануло огромное орудие, пославшее невероятный снаряд в Кронштадт к своим, за свою Родину, за ее освобождение.
Тела пушек так раскалены, что страшишься за разрыв снаряда в самом дуле. Артиллерийская прислуга работает обнаженной, качаясь от адской жары. Там, наверху, рвутся вражеские снаряды, пущенные из русских судов и русских пушек, которые все же не смогли повернуть в сторону Смольного.
От их разрывов стонут и сотрясаются стены башен, но они не уступают, они держат, они достаточно крепки! Перебивает водопроводную трубу, нет воды, жажда мучает нестерпимо. К жажде присоединяется голод. Разбита хлебопекарня, нет хлеба! А помощи нет. Той помощи, которую обещали.
На второй день приходит радио Зиновьева. В нем обещается пощада всем восставшим, если немедленно прекратят стрельбу. Можно видеть из самого факта присылки этого радио, что большевики очень боялись разрушения Кронштадта, потому что, помимо материального вреда, видели в этом огромный моральный фактор воздействия на колеблющиеся массы солдат и матросов. Еще раз повторяю, что выказал себя недостаточно сильным и недостаточно проникнутым правилом а 1а ^иегге сотте а 1а ^иегге*. Через два года, в зимнее время, один, без союзников, имея против себя противником в этот раз уже красную Красную Горку, он выбросил знамя восстания!
На третий день к стрелявшим судам присоединяется третий корабль. Когда-то славный корабль гвардейского экипажа, крейсер «Олег». Но он ничего не может прибавить более страшного к создавшемуся аду.
Артиллеристы, как загипнотизированные, продолжают с воспаленными глазами наводить, стрелять и вновь заряжать. Они, как влюбленные в свои страшные орудия, не могут отойти от них хоть на время, для отдыха. Приходится их отводить силой.
На третий день обстрела, к вечеру, под сильнейшим артиллерийским обстрелом на форт прибыл офицер какой-то ин-германландской части.
Он еще раз подтвердил помощь со стороны английского флота и белых партизанских отрядов, но требовал гарантий с нашей стороны. Узнав, что у нас сейчас находится около 350 человек комиссаров и коммунистов, он потребовал их в обмен на продовольствие, в котором мы так нуждались и которое, по его словам, уже находится в пути. Я поставил его в известность, что пленные нужны для обмена на тех белых, которые могут быть арестованы или уже арестованы в Кронштадте и Петрограде, о чем я, между прочим, уже послал телеграмму Зиновьеву. Ингерманландец заявил, что «с головы пленных не упадет ни один волос».
Все эти люди были отведены под конвоем наших солдат в село Калищи в 8 верстах к западу от форта и сданы под расписку этого ингерманландца.
Кстати сказать, он попросил, уезжая, моего верхового коня, которого я больше никогда не видел.
Перед отъездом он еще заверил нас, что в 2 часа ночи подойдет английский флот.
После этого посещения мы снова почувствовали себя окрыленными. Стрельба с судов как будто затихала, «Петропавловск» получил повреждение от нашего огня и даже принужден был укрыться в Кронштадтской гавани.
Наступило 2 часа ночи. Обещанный момент. Флот не приходил. Как будто видны были на горизонте какие-то дымы, но они оставались смутными и не увеличивались. Ночь прошла. Настроение начало быстро вянуть. В тылу началось мародерство, которое я подавлял расстрелами. /
Около 11 часов на командный пост, в котором я находился, ко мне вошел оборванный, грязный незнакомец. Его нога была забинтована и сквозь повязку просачивалась кровь. К своему ужасу, я узнал в нем начальника восточного участка обороны Гейсберга. Он сделался неузнаваемым за 4 дня, проведенных им в бою. Он подошел к столу, за которым я сидел, и бросил на него свой револьвер со словами: «Он пуст! Последняя пуля выпущена мною в того, кто последний оставил фронт. Теперь там больше никого нет. Не понимаю, почему большевики не продвигаются вперед. Фронт открыт».
Я вызвал к себе начальника всей обороны полковника Делль, с которым вместе обсудили положение. — Форт надо было покинуть.
Я отдал приказ об отступлении. Ждать дальше помощи со стороны англичан или белых было бесцельно.
Все, что возможно было увезти с собой, было увезено: автомобили, легкие орудия, пулеметы и патроны. Был взят с собой даже привязной аэростат с его техническим оборудованием.
Ни на одну минуту, однако, мне не приходило в голову взорвать укрепления перед отходом. Все казалось, что уходим не окончательно, что мы еще вернемся.
(Лучше было бы все же взорвать, как показали последующие события. Через 2 года, когда началось знаменитое Кронштадтское восстание 1921 г., Красная Горка обстреливала мятежников.) — Когда последний грузовик с вывозимым скрылся, я отдал приказ привести в негодность орудия, но не окончательно. — Опять-таки, надежда на возвращение! Из крупных орудий вынимались запалы и ударники, а из легких замки. Все это зарывалось в землю.
Приказ был отдан. Артиллеристы прощались с оставляемыми ими орудиями, еще не успевшими остыть после четырехдневного непрерывного боя. После огромного напряжения для них наступил покой, и нервы сдали от резкого контраста. Многие из солдат плакали, прощаясь с орудиями, как с живыми. Проводив последнего человека, я с небольшой кучкой добровольцев вернулся опять на форт. Я не чувствовал себя в силах расстаться с ним сразу. <...>
Корабли красного флота, хоть редко, но еще стреляли. — Вся площадь форта была изрыта колоссальными воронками. Деревянные строения его были сожжены, а прекрасный зеленый лес, окружавший форт, теперь представлял из себя трагическую картину. Его деревья были расщеплены, раздавлены, вырваны с корнем.
