Любава

не дано тебе господом права
брачной ночкой от женки бежать.
Зря форсишь, паря, чином рабочим,
да и буря — совсем не война,
да и сам уж не ровня ты прочим,
коли ждет тебя дома жена…»
Может, песни поет, может, плачет
о деревне в бараке пустом…
…Царь-девица из байки ребячьей,
горожанка с нательным крестом.
Шибко стыдно за женку мне стало,
раз отныне — всерьез, как в бою, —
душу партия в нас понимала,
принимала нас в долю свою.

4

Истоптав до победы обутки,
искурив до крупинки табак,
в поздний час, в аккурат через сутки
воротилась бригада в барак.
…Стены целы. Целехоньки окна.
Все как было. И клетка цела.
Даже кровля ничуть не промокла.
А Любаву — как буря смела.
Обездолилась клеть без Любавы,
оголились четыре угла —
ни домашней хозяйкиной справы,
ни уюта того, ни тепла.
А под голой казенной кроватью,
словно дар, возвращенный назад, —
сторублевое драное платье,
подвенечный базарный наряд.
Да под веником, с мусором вместе,
объявился, как червь по весне,
черный, потом изъеденный крестик
на разорванной девкой тесьме.
Ту тесьму, как змеюку без жала,
хоть была она очень мала,
вся бригада в руках подержала,
будто пробу на прочность дала:
— Крепко рвет твоя женка недаром,
не воротишь, страдай — не страдай…
Век такой! Молодым… да и старым
нету зверя страшнее стыда.

В этот — зримый глазами героев,
нареченный Решающим год,
выше нашего Магнитостроя
в мире не было горных высот.
Будто с поля великого боя,
не сводя настороженных глаз,
с первой самой пристрастной любовью
вся Россия глядела на нас.

1958–1962