вспомянув деревню с самого утра. Вырядившись в белый холст косовороток (как, бывало, в праздник — в дорогом краю), мы с горы Магнитной, с птичьего полета, до тоски глядели в сторону свою. ...Самый старый, хмурый, бородатый старшина артели, коновод, всем нам, девятнадцати ребятам, так и молвил, выйдя наперед: — Старость лихоманкой сводит плечи. Сорок зим отробив на веку, манит сердце к волжскому заречью, к милым далям, к своему дымку. Ухожу я. Ни хором, ни злата не добыв на свете топором. Так что будьте счастливы, ребята, поминайте старого добром... Как и он безвестный, мы бы, может, тоже сорвались до родины песней с губ, будь бы не крепче, втрое не моложе. Все-таки остались... За лишний рубль. В мае солнечном вышли снова всей артелью без старика. Дали нам старшину другого, дали нового вожака. Парень дельный, крепак, что надо (КИМ отметинкой на груди), он сказал нам, что мы — бригада, и всегда шагал впереди. — Разве дело, — в упор сказал он, — если вы, лишь себя спросив, век шатаетесь по вокзалам, а республика просит сил? Если вы, отойдя от пашен, безрассудный ведете ход, а Россия — до щепки ваша — ждет хозяйских от вас забот? Это есть начало самого главного, о котором надо песни слагать... Будто вся артёлка, вдруг родившись наново, стала вроде б старше, думами строга. Дня нам не хватало на запал рабочий, и тогда, усталость заглуша в плечах, мы вели атаки штурмовою ночью, приучившись сердцем за слово отвечать. Мы забыли родины тихие селенья, старые привычки вывели в расход. ...Так ввели в историю крепкий напряженьем века двадцатого тридцать первый год. Растила плотину опалубка наша, домна вырастала на наших лесах... Всех нас, беспокойных, парней настоящих, знают в час рождения завода корпуса. Оттого, что зноем и зимой-метелицей, дорожа казенным хлебом и рублем, провели раздумьем, прочуяли сердцем, за какую доблесть бьемся и живем. В тридцать первом, научившись с толком силы, дружбу, честь оберегать, умерла последняя артёлка,
