время близко дружившим с уже упоминавшимся Иски Хараппой (чья шея обладала удивительным свойством: на ней никогда не оставалось ни синяков, ни царапин, не осталось даже следов висельной петли). Впрочем, точнее сказать, Суфия Зинобия имеет прямое отношение к этому рассказу (хотя и такое определение может увести от точности).
Чтобы подступиться к познанию человека, нужно знать о его (в данном случае — ее) семье. Этим путем я и последую. Начну с того, что объясню, почему с некоторых пор Билькис начала бояться знойного послеполуденного ветра.
Утром последнего в своей жизни дня ее отец — Махмуд Кемаль по прозвищу Баба, одетый, как всегда, в переливчатый голубой, с красной искоркой, костюм, одобрительно осмотрел себя в вычурно изукрашенном зеркале, которое сам же и перетащил из фойе собственного кинотеатра — уж очень понравилась резная рама, с которой голенькие купидончики целили стрелы и дули в рожки. Махмуд обнял восемнадцатилетнюю дочь и сказал:
— Видишь, девочка моя, как шикарно одевается папа. Только так и подобает истинному властелину нашей славной Империи.
За столом Билькис принялась было наполнять отцову тарелку, но тот, притворно разгневавшись, пророкотал:
— Что за лакейские замашки! Дочерям императора не пристало подавать за столом!
Билькис прелестно потупилась, хотя краешком глаза наблюдала за отцом.
— Браво, Биллу! Ей-богу, отменно сыграно!
Невероятно, но, увы, очевидно: человек вроде Махмуда, верующий в Аллаха (то есть в Бога), подчас правил целым городом идолопоклонников, то есть безбожников, а местом действия можно избрать и любой индийский город, хоть Дели. И по сей день в городе полным-полно немых свидетелей великих владык: древние обсерватории, башни, воздвигнутые в честь давних побед, и, конечно, краснокаменная крепость Альгамбра (именуемая еще Красным фортом). Ей предстоит сыграть важную роль в рассказе. А еще удивительно, что многие высокие правители — из самых низких сословий. Впрочем, каждый школьник помнит, как и рабам доводилось быть императорами… однако империя, о которой сейчас идет речь, куда скромнее, и разговоры о владычестве—лишь семейная шутка. Оно простиралось у Махмуда лишь на кинотеатр «Империя» — убогий клоповник в старом городском квартале.
Махмуд не без гордости говаривал:
— Хороший кинотеатр всегда распознаешь по тому, как публика себя ведет. Вот, скажем, шикарный зал в новом районе: бархатные сиденья — ровно троны, в фойе зеркал — не счесть. Кондиционеры кругом. И публика там тише воды, ниже травы. И понятно. В такой-то роскоши они даже за свои (причем немалые) деньги и чихнуть боятся. То ли дело в Империи Махмуда: орут, свистят, топают. Тихо только когда с экрана модные песенки поют. И не забывай, дочка, мы — монархи не абсолютные. Случись, например, заартачатся полицейские и не станут выдворять даже самых отъявленных хулиганов? А ведь так свистят, что уши закладывает. Впрочем, что толку об этом говорить. Всяк по-своему эту свободу личности понимает.
Итак, Империя — самая что ни на есть заштатная. Но не для Махмуда. В ней — вся его жизнь. К своему владычеству он пришел из самых низов. Не поброди он (в самом начале карьеры) по смердящим кварталам с киноафишами на тележке, выкрикивая: «Смотрите на экранах!» и «Билеты на исходе!», не сидел бы он сейчас в директорском кабинете по соседству с кассой, позвякивая связкой ключей. Но и к их семейной шутке, увы, следует отнестись всерьез: и у отца, и у дочери в характере таилась некая прямолинейность, чувства юмора явно недоставало, оттого и росла Билькис, в грезах видя себя принцессой. Отблески этих грез не гасли и в уголках потупленных глаз.
— Будь я владычицей, все стало бы по-другому, — признавалась она простодушному лику в зеркальце после того, как отец уходил на работу. — Уж я бы порядок навела! Живо бы всех свистунов да крикунов утихомирила! Была б только моя воля!
Итак, в мыслях Билькис ставила себя рангом выше своего батюшки-императора. Вечер за вечером проводила она в кромешной тьме его Империи, внимательно приглядываясь к блистательным невзаправдашним принцессам, покорявшим шумливую публику танцами. А с потолка на них взирал написанный золотом средневековый рыцарь на коне, с вымпелом в руках. На вымпеле было начертано бессмысленное для Билькис слово «Эксельсьор». Одни грезы порождали другие, и девочка даже держаться начала с подобающим принцессе величием и надменностью, а насмешки уличных сорванцов, играющих в придорожных канавах, почитала за комплименты.
— Дорогу! Дорогу! — кричали, завидев гордо проплывающую мимо Билькис, мальчишки. — Эй, Ваше Величество, удостойте нас хоть взглядом! О, несравненная Кханси-ки-Рани!
Да, ее прозвали Кханси-ки-Рани, то есть Повелительница Ветров (причем самой разной природы), насылающая чих, кашель и болезни.
— Не обольщайся, — предостерегал отец, — сейчас все переменилось— смутные времена. И самое ласковое прозвище против тебя обернется.
Как раз в ту пору и произошел печально известный раздел страны (на тебе, Боже, что нам негоже), и неверные с радостью передали Аллаху клочок древней, побитой молью веков, земли — пустыни да топи в джунглях. Новая страна являла собой два ломтя суши, разделенных тысячью миль чужеземья. И это — одна страна! Невероятно! Однако умерим свой пыл и обратимся к страстям местных жителей, а страсти эти разгорелись не на шутку. Даже простой поход в кино представлял собой политическую акцию. Мусульмане — верующие в Бога единого, и индусы—поклонники божеств каменных, ходили в разные кинотеатры. Любители кино разделились гораздо раньше, чем их измученная древняя земля. Излишне говорить, что кинопроизводство находилось в руках язычников-индусов, они, как известно, вегетарианцы, они же сняли и самый нашумевший «вегетарианский» фильм. Небось, слышали? Занятная выдумка: скрывающийся под маской герой-одиночка скитается по берегам Ганга, избавляя коровьи стада от поработителя-человека, спасает священных парнокопытных от бойни. Идолопоклонники-индусы штурмовали кинотеатры. Истые мусульмане ответили тем, что с жадностью набросились на менее постные западные боевики, там коров забивали направо и налево и дюжие молодцы с удовольствием уплетали отбивные. Попеременно толпы распаленных кинофанатов совершали набеги на кинотеатры недругов— что ж, всяк по-своему с ума сходил в то время.
Махмуд же лишился своей Империи из-за одной-единственной оплошности, точнее, из-за неискоренимого недостатка в характере — желания всем угодить.
— Пора подняться выше всяких идиотских разногласий, — однажды утром объявил он своему отражению в зеркале и тем же днем заказал афишу двойной программы: на экране его кинотеатра один за другим пойдут самый модный боевик и нашумевший «вегетарианский» фильм. То есть Махмуд решил потрафить вкусам обеих сторон.
Начало показа ознаменовало конец его карьеры и во многом переменило смысл прозвища. Бабой Махмуда прозвали сорванцы-мальчишки: ведь он овдовел, когда дочке едва сровнялось два года, и ему пришлось заменить девочке мать. Теперь же прежде безобидное прозвище зазвучало пугающе унизительно: «размазня», «недотепа», «глупец».
— Что за постыдное слово! — сокрушенно вздыхал Махмуд, обращаясь к дочери за сочувствием. — Баба! Сколько самых тяжких оскорблений оно вмещает! Как бездонная помойка — такого слова более не сыскать!
А участь новой программы оказалась вот какой: и вегетарианцы, и мясоеды стали обходить Империю стороной. С неделю фильмы шли при пустом зале. Лишь облупленные стены, неторопливые вентиляторы под потолком да автоматы, торгующие сладостями, созерцали ряды привычно скрипучих кресел, которые столь же привычно пустовали, будь то сеанс в три тридцать, в шесть тридцать или в девять тридцать.
Даже в воскресное утро дверь-вертушка не сумела заманить ни единого зрителя.
— Да брось ты! Чего ради все затеял?! Или к рекламной тележке захотелось вернуться? — возмущалась Билькис.
Но Махмудом вдруг овладело несвойственное ему упрямство, ион заявил, что оставит эту программу и на вторую неделю! Скандал! От него ушли даже мальчишки, развозившие афиши. Кому охота рвать глотку, расхваливая столь сомнительный товар, или зазывать: «Имеются билеты! Спешите приобрести!»
Махмуд с дочерью жил в жалкой пристройке прямо за кинотеатром. «По другую сторону экрана», — шутил он.
