За столом с одной стороны сели коронный гетман Николай Потоцкий, польный гетман Мартин Калиновский, сенатор Адам Кисель, воевода брацлавский Станислав Лянцкоронский, подсудок брацлавский Казимир Коссаковский, гетман литовский Януш Радзивилл, воевода смоленский Карл Глебович. Когда Хмельницкий увидел в зале ксендза Лентовского, он твердо сказал Потоцкому:
– Прошу, пан коронный гетман, этого ксендза за один стол со мною не сажать. Он задумал злое против меня и творит дела, недостойные его сана, и за это еще даст ответ...
Тщетны были доводы Потоцкого, объяснявшего, что Лентовский является представителем короля. Хмельницкий стоял на своем. В конце концов, ксендзу пришлось уйти. Только тогда гетман сел за стол. С ним вместе сели Матвей Гладкий, Иван Выговский, Михайло Громыка, Иван Богун, Джелалий и Лаврин Капуста.
В знак внимания к Хмельницкому, Потоцкий приказал поставить за его креслом оруженосца, который все время держал булаву над головой гетмана.
Капуста не сводил глаз с оруженосца.
Потоцкий встал с кубком в руке.
– Вельможное панство, пусть самая наша встреча сегодня свидетельствует о том, что домашней войне настал счастливый конец. Король явил великую милость пану Хмельницкому, оставив его в высоком звании гетмана его милости короля Войска Запорожского. Мужественный и достойный рыцарь, пан Хмельницкий, я должен сказать, что обиду, какую ты нанес мне под Корсунем, я забыл. Верю я, что ты вознаградишь Речь Посполитую своим послушанием за былую неверность.
Надо было отвечать. Хмельницкий встал.
– Пан коронный гетман, пан польный гетман, пан гетман литовский, панове комиссары! Видит бог, не хочу я раздора между нами. Не о войне помышляю, а о мире. Будем лелеять надежду в сердцах наших, что Речь Посполитая осчастливлена будет миром и согласием.
Он коснулся своим кубком кубка Потоцкого. Поднес к губам, но не выпил.
Потоцкий недовольно ковырял вилкой в тарелке. Не таких слов ожидал он от Хмельницкого. Не за столом быть этому Хмелю, а на колу, тут, под окнами замка, чтобы расплатиться за корсунский позор.
Ужин проходил напряженно. Потом заиграла музыка. Дамы заполнили зал.
Комиссары и кавалеры пошли танцевать.
Хмельницкий и Потоцкий сидели рядом. Коронный гетман говорил:
– Должен ты знать, гетман, нет тебе никакой корысти от этого раздора.
Зачем поддерживаешь чернь? Своевольная и своеумная, она вскоре и тебе беду принесет. Подумай, гетман, какие благодетельные последствия даст тебе верная служба королю. Не на Речь Посполитую ты должен был итти войной.
Подожди, вскоре сможешь проявить в ином месте свою воинскую силу. На север будет наш общий поход...
Хмельницкий насторожился.
– Куда это, на север, пан коронный гетман? – спросил он.
– Известно, куда, – рассмеялся Потоцкий и хлопнул в ладоши.
В то же мгновение мажордом открыл окно и махнул белым платком.
Громовый салют раздался за окном.
– В твою честь, пан Хмельницкий, – сказал Потоцкий.
Гетман слегка наклонил голову.
– Почему не пьешь вина, пан гетман? – продолжал Потоцкий. – Сейчас будем пить здоровье ясновельможного короля нашего. Ты должен выпить.
Хмельницкий вспомнил предостережения Капусты. Подозрение еще больше усилилось, когда он заметил, что ему подали кубок не со стола, – его принес слуга из другой горницы. Крепко сжав кубок в руке, он поднялся. В памяти возник день, когда под Зборовом так же угощал его вином канцлер Оссолинский...
Потоцкий провозглашал здравицу королю. Крики «виват» заглушили его последние слова. Все подняли кубки, и Хмельницкий поймал сосредоточенный и злобный взгляд Потоцкого, устремленный на него. Он поднял кубок, но, не выпив, поставил на стол перед собой.
– Неужели за короля не выпьешь? То неуважение к его особе, пан гетман!
– Нездоровится мне, пан коронный гетман, – ответил Хмельницкий, – а уважение к его королевской милости докажу другим способом... Должен просить прощения у тебя, пан коронный гетман, но болезнь меня с ног валит.
Позволь поблагодарить и уехать.
Потоцкий презрительно пожал плечами.
...Попрощавшись, Хмельницкий сел на коня и стремительно помчался в свой лагерь. Полковники еле поспевали за ним. Только когда сошел с седла и, войдя в дом, увидел обрадованное лицо Ганны, он почувствовал, как что-то тяжелое свалилось с плеч.
– Ну вот и все! – сказал он, прижимая Ганну к груди.
И, сказав «все», почувствовал не правду этого слова, ибо как раз не «все» было, не все. Садясь за стол, на котором заботливо был приготовлен ужин, он с грустью сказал:
– Как ни жаль, не все, Ганна. Снова надо начинать с начала. Ты понимаешь, Ганна, все с начала?
– Понимаю, Богдан.
Он увидел ее глаза и почувствовал, что она действительно все понимала, все чувствовала. И то, что эта женщина, молодая и умная, решительная и сильная, сидела рядом и говорила с ним суровыми, полными правды словами, вернуло ему спокойствие и уверенность в себе.
– Еще одно горе, Богдан, – сказала Ганна, положив руку ему на плечо.
– Не хотелось печалить тебя, да что поделаешь, тебе все надо говорить, все...
Он тревожно спросил:
– Что случилось?
– Свечку убили!
– Не может того быть...
Свечку убили... Всего три дня назад отправил он его с казаками в Чигирин, чтобы там подготовились к его приезду. Как же это так? Что ж это?
Теперь только он почувствовал, как успел сердцем привязаться к этому неуклюжему и мечтательному юноше.
– Вот и нет летописца, – печально сказал Хмельницкий.
– Казаки, воротясь, рассказали: на них наскочил польский разъезд.
Жолнеры начали требовать, чтобы ехали с ними в польский лагерь. Свечка свою грамоту показал. Офицер ее разорвал и швырнул наземь. Тогда Свечка выхватил саблю и ударил офицера по голове... Ну, а дальше ясно...
Ганна протянула руку и достала тетрадь в сафьяновом переплете, положила ее перед Хмельницким:
– Вот, что привезли казаки. На груди у него нашли.
Хмельницкий молча взял тетрадь. Открыл ее на первой странице. Увидел густое пятно засохшей крови. Наклонившись над листом, прочитал про себя:
«Страницы летописи, писанные бывшим студентом Киевского коллегиума, основанного блаженной памяти митрополитом киевским Петром Могилою, Федором Свечкой, ныне казаком и писарем, состоящим при особе гетмана...»
Дальше он не стал читать. Бережно положил перед собою тетрадь. В памяти возник далекий день в Киеве, когда Мужиловский впервые привел к нему Свечку. И это воспоминание тотчас привело за собой другие, печальные, тяжелые... Ганна, как видно, догадалась о его скорбных мыслях. Тихо сказала:
– Что было – прошло, Богдан.
– Твоя правда. Одного жаль – годы не вернешь.
Пристально поглядел на нее и в этот миг с завистью подумал о ее молодости. И сразу пришло на ум все, что говорили злые языки о них: «Как это старый Хмель такую молодую взял, с ума спятил...» Стоит ли
