Большую часть своего досуга в тот вечер мы потратили на борьбу с примусом. Повторилась боливийская история в смягчённом варианте. Примус разжегся без проблем и даже чего-то там для нас накипятил, но при попытке повторить это достижение, наш «огненный цветок» стал чахнуть и, несмотря на все усилия, вскоре увял окончательно. Меня это дело просто-таки повергло в депрессию. Я вообще ненавижу всякие «железяки», предпочитая свободный полёт мысли и духа грубым материальным сущностям, которые ломаются, текут, воняют всякой дрянью, и всё это в самый неподходящий момент. От одной мысли, что я, полуживой от усталости, негнущимися пальцами должен буду разобрать эту тварь на мелкие части, а затем напрячь свою пустую голову, в которой перекатывается маленький шарик тупой боли, в попытке понять, что же хочет от нас эта сволочь, от одной этой мысли мутное отчаяние подкатывает к моему горлу. И тут я обнаруживаю, что наш Эяль – это не только здоровые лёгкие и сильные ноги, но и трудолюбивые, умелые руки. С терпением египетского раба он прочищает все отверстия, какие только есть у этой проклятой железки. Нам удаётся вскипятить целый котелок воды, прежде чем вся история повторяется...
Постепенно до нас доходит, что мы обречены прочищать примус после каждой готовки, а может быть и чаще. Это изнеженное создание не может работать на грубом казахском или там боливийском топливе, а только на тонких сортах европейского производства. К тому же, при первом же прикосновении у него отвалилась ручка насоса, прямо как нос у сифилитика в последней стадии.
Ненавижу!!!
Я поклялся, что это последний раз, когда я пользуюсь в горах бензином. Газ, только газ!
Вечером, чувствуя, что разваливаюсь на части, я измеряю себе температуру: 37.4 по Цельсию. Ем таблетки: акамоль, диамокс и что-то ещё. Володя уходит спать в палатку к русскому гиду, вместе с которым собирается идти завтра на седловину. Что ж, большому кораблю – большое плавание. Эяль чувствует себя неважно, и мы с ним планируем завтра никуда не рыпаться, а просто посидеть в лагере для акклиматизации.
Спал я неожиданно хорошо, и эта неожиданность оказалась для Эяля неприятной. Утром он заявил, что я храпел всю ночь, как биндюжник. Столкнувшись с циничным равнодушием с моей стороны, он пообещал уйти ночевать в следующий раз в палатку канадцев, которые сегодня собираются свалить вниз.
Первым делом я выглянул из палатки. Утро не просто наступило, оно распустилось, как бутон прекрасного холодного цветка. Благословен тот, кого оно застало на пути к вершине!
Первую половину дня мы проводим, то воюя с примусом, то валяясь на ковриках у палатки и наблюдая за бесконечно медленным продвижением двух крохотных фигурок вверх по ребру пика Чапаева. Движение их незаметно, как движение часовой стрелки. Не понимаю, как это они надеются успеть сегодня сходить на седловину и вернуться обратно.
Ближе к полудню жара становится невыносимой. Внутри палатки тоже пекло, хотя и другого рода. Я пытаюсь спрятаться в ней от прямых солнечных лучей, но не выдерживаю и пяти минут. Это всё равно, как уйти со сковородки в духовку. Наконец, меня осенило, и я накрыл палатку спальником. Теперь можно жить, плюс – спальник подсохнет. Жизнь в лагере течёт вяло, и лёгкое оживление наступает лишь тогда, когда кто-то новый поднимается к нам из первого лагеря или спускается с седловины. Вот, поднялись два британца, ведомые Моисеевым. Почему так мало? Произошёл естественный отбор, и часть британцев до второго лагеря не добрались. Затем, во второй половине дня, спустился с пика Чапаева какой-то мужик, не молодой, но крепкий, и народ бросился его поздравлять. Оказалось – это тот самый Иван Иваныч, который сегодня, первым в этом сезоне, взошёл на вершину. Его обступают со всех сторон, а он стоит и покачивается. Спросили, сколько часов он сегодня на ногах. Он попытался ответить, но слова застряли в горле, и он только безнадёжно махнул рукой. У нас с Эялем как раз поспел чай, и я налил пришедшему полную кружку, которую он выпил одним длинным глотком. Потом он вытер рот обратной стороной перчатки и посмотрел на нас уже осмысленно, явно приходя в себя.
– Откуда вы, ребята? – спросил он меня.
– Из Израиля.
– Да?! – его брови взлетели вверх от удивления. – Всю жизнь хожу в горы, а евреев-альпинистов ещё не видел!
Сказать, что я не обиделся за еврейский альпинизм, будет неправдой. Видно же по мужику, что человек он бывалый, много походил и всякое повидал. А вот, поди ж ты, – ни одного еврея... Я лишь молча пожал плечами.
Спустились и Володя с гидом, абсолютно выжатые. До седловины они не дошли, только выгребли на пик Чапаева и повернули обратно. Гид перегрузился, а Володю высота задавила. Он пьёт чай, наскоро собирается и уходит в первый лагерь.
Тягучий и бессмысленный день закончился феерическим закатом. Эяль ушёл спать в палатку канадцев, а я два часа воюю с примусом, пытаясь натопить воду на ужин. Примус воняет невыносимо, несмотря на то, что я распахнул настежь оба тамбура. Ложусь спать в обнимку с честно заработанной бутылкой тёплого чая и с неистребимым вкусом бензина во рту.
Вчера я чувствовал себя настолько прилично, что мы договорились с Эялем встать пораньше и сходить на Чапаева, но утром следующего дня я уже был, как труп. Всю ночь у меня раскалывалась голова, и я почти не спал, слушая, как порывы ветра бросают на мою палатку заряды сухого снега. Погода испортилась, и я тоже. Похоже, я таки наглотался вчера паров бензина. В 6 утра, по плану я должен был начать готовить завтрак, но это оказалось выше моих сил. Я понимал, что подвожу Эяля, но продолжал валяться в полной неподвижности, бездумно выдыхая столбики пара в морозный воздух палатки сквозь крохотное отверстие в затянутом капюшоне спальника. Спустя какое-то время послышалась неуклюжая возня в тамбуре, и Эяль ввалился в палатку. Он выглядел озадаченным и озабоченным.
«Эяль»– сказал я голосом умирающего лебедя – «я отравился бензином. Я не пойду на Чапаева, а буду сваливать вниз». Эяль поинтересовался, в какой именно степени я отравился, и я убедил его, что помирать не собираюсь. «Там не очень хорошая погода» – сказал он – «и ночью намело свежего снега. Не знаю, стоит ли мне идти наверх». Он говорил это слегка вопросительным тоном, как бы спрашивая совета. «Не знаю, не знаю» – ответил я – «на мой взгляд, мы выполнили свою программу, и не стоит тебе лезть туда в одиночку, но если ты решишь идти, я могу подождать тебя здесь». «А ты вообще можешь сам спускаться?» – оживился Эяль. «Без проблем!» – я безжалостно лишил его прекрасного повода не идти на гору.
В течение всей этой беседы я продолжал лежать, спелёнутый, как мумия, а Эяль раскочегарил примус и приготовил завтрак. Погода же словно издевалась над Эялем, резко меняясь чуть ли не каждую минуту. Тяжкие колебания омрачали его чело, пока мы вяло пропихивали в себя здоровую и полезную овсяную кашу. Наконец он решился и пошёл собирать рюкзак, а я остался кипятить ему воду на выход. Когда я разливал её по бутылкам, он вернулся и сказал, что погода ухудшилась, намело 20см снега, и он передумал. «Ну и прекрасно» – бодро отреагировал я на эту новость, и мы стали паковаться на спуск. Эялю пришла в голову замечательная мысль – оставить свой тяжёлый рюкзак здесь, в лагере, а вниз взять мой, который полегче, загрузив в него и свои и мои вещи. Собственно, вниз нам почти нечего было нести.
