пульта к этим вашим… дыроколам…
— Так хотел Совет, — будто извиняясь, сказал Ринальдо.
— Знаю…
— Будь моя воля…
— Знаю.
— Я бы на парсек не подпускал тебя к серьезным делам. Мне тебя просто жалко. Человек не на своем месте — трагедия.
— Да знаю я! Не об этом речь!
— Не об этом, — согласился Ринальдо, склонив голову набок. — Зачем ты тянешь из меня жилы?
— Ты согласен?
— С чем?
— Да с планом моим, черт же тебя… — он осекся, увидев, что Ринальдо улыбается. — Ты сволочь! — заорал Чанаргван. срывая голос, замахал огромными руками и вылетел из кабинета, шарахнув дверью. Дахр медленно вышел из угла.
— Еще попить? — спросил он нерешительно.
— Да, малыш, пожалуй…
Удивительно одинокими и немощными были их голоса по сравнению с тем ревом, который только что тряс эти стены и колыхал портьеры.
Малыш носил чашки в несколько рейсов, всего числом девять, а потом сел у стола прямо на пол и, как воин в пустыне, припал к одной из них. Кадык его, острый и раздвоенный, запрыгал вверх-вниз, готовясь, казалось, пропороть смуглую тонкую кожу.
— Это очень неприятно, но не мы это начали, — произнес Ринальдо со вздохом. — Беда в том, что это уже стало традицией, а традиция — вещь крайне неотменяемая. В спокойные периоды их менять незачем, а в критические — опасно… Не до того. Вот и получается…
Опять они долго молчали. Потом Дахр встал и зачем-то надел куртку отца, затянулся на все ее многочисленные застежки и сразу стал похож на какого-то межзвездного корсара.
— Хорошо, — одобрительно сказал Ринальдо.
— Я полечу с ним, — сказал Дахр, вытянувшись во фрунт перед Ринальдо. — Где помещаются сто тысяч, там поместится еще один. Меня уважают. Я сам обьясню им на Терре, я умею, ты знаешь.
Ринальдо знал.
— Ты сошел с ума, — сказал он. — Ты…
— Я полечу именно сейчас, — настойчиво сказал Дахр, чуть набычась, будто собираясь бодаться с сидевшим перед ним стариком, и сразу стал похож на отца. — Именно завтра. Именно этим рейсом, потому что иначе мне нельзя.
— Дурачок! — крикнул Ринальдо, старчески надрывая свои немощный голос. — Неужели ты думаешь, что кроме тебя никто не сумеет… именно вот ты… кто мне сейчас так нужен…
Дахр секунду стоял, вытягиваясь пружиной, и вдруг с каким-то восточным всхлипом пал на колени, сложив руки перед грудью, словно молясь, и тут же вскочил вновь. Казалось, это была мгновенная галлюцинация: что-то скользнуло вниз, потом вверх, и все.
— Дурачок… — медленно прошептал Ринальдо.
— Так было всегда, Ринальдо. Ты помнишь…
— Да… к сожалению — всегда, — Ринальдо встал на слабых, сведенных судорогой горя ногах. — Ты не понимаешь… всегда… Наверно, будет тоже всегда… Проклятый мир, если в нем так всегда!
Всегда.
— Коммунисты — вперед, — просто сказал Дахр. — Молодежь мне верит. Я не могу…
— А Ирма? Дахр обмяк.
— Прилетит потом… Когда подойдет очередь…
— А если не успеет?
— Я твой сын, — сказал Дахр, и опять распрямился, словно часовой у московского Мавзолея. — Сколько пар мы раздираем… Я не хочу быть исключением.
— У тебя вредная привычка говорить красивые слова даже в кулуарных беседах, малыш, — сказал Ринальдо. Его голос дрожал. — Это всё не совсем так. Ты — сын Чанаргвана и моей жены…
— Я — человек человечества, — ответил Дахр. — Им там будет очень трудно. Я полечу. Ты согласен?
— Нет. — ответил Ринальдо, как и четверть часа назад. — Что дальше?
Поле космодрома до самого горизонта было загромождено тушами катеров. Играла какая-то ненавязчивая героическая музыка, реяли флаги.
Ринальдо с последнего этажа здания капитаната смотрел на чуть дрожащую кашу голов, медленно ползущую к катерам и всасывающуюся в раздвинутые люки — нескончаемую, шумную… Впрочем, о шуме он мог лишь догадываться — в диспетчерской было тихо. Ринальдо стоял у стеклянной стены и все надеялся разглядеть там, в двухстах метрах внизу, в толпе, чужого сына, но это было невозможно. И когда первые катера беззвучно и легко поплыли к синеве, к розовым перистым облакам, а поток людей стал наконец редеть, Ринальдо вдруг понял, что плачет. Последний близкий человек покидал его, покидал планету — несчастную, исстрадавшуюся планету, которой снова фатально не везло… Ринальдо оставался совершенно один. Он отвернулся от космодрома и стал смотреть на противоположную стену: на лес, великолепный и земной, в котором так, наверно, хорошо бродить одному, или с сыном… или с женой и сыном… Когда я в последний раз бродил по лесу? — подумал Ринальдо и попытался вспомнить, но выходило так давно, что он опять повернулся к космодрому. Катера, словно воздушные шары, продолжали быстро всплывать, Ринальдо уставился на один и провожал его взглядом, пока тот не пропал из виду. Тогда он отошел к столу, сел и стал просто ждать.
— …Мой отец улетел вчера, — оживленно говорила Галка, оглядываясь по сторонам. — Мы прилетим, а он уже меня ждет, представляешь, думает, я одна! Мы подойдем, и я скажу: это мой муж…
Гжесь вымученно улыбнулся. Ему было ни до чего после прощания с родителями. Галка оторвалась от созерцания салона и коридоров лайнера и взглянула на него.
— Ой, прости, — упавшим голосом прошептала она, мгновенно сникнув.
— Ничего, ничего, я слушаю… — Рука Гжеся, окутывавшая ее ладонь, была сейчас мягкой и безвольной, будто мертвой. Галка провела большим пальцем по тыльной стороне его ладони, и он ответил тем же, — но автоматически, дрябло, не жарко. Галка тихонечко вздохнула.
Они вошли в ее каюту, Гжесь поставил в углу небольшой Галкин саквояж и замер в нерешительности, продолжая рассеянно держать ее руку в своей. Галка молчала.
— Ты… — сказал Гжесь. Она сразу напряглась, но больше он ничего не успел сказать.
— Внимание, внимание! — раздалось с потолка. — Просьба ко всем пассажирам приготовиться к переходу в надпространство. В центральных салонах ваших секторов найдите нейтрализационную камеру, совпадающую по номеру с вашим жетоном, и будьте готовы занять положение. Переход будет осуществляться ровно в 19.00 по бортовому времени. Уважаемые пассажиры! Экипаж настоятельно просит вас вовремя и правильно занять положение в камерах. При возникновении каких-либо вопросов просим обращаться в диспетчерские секторов.
— Идем? — спросил Гжесь. Она кивнула. Несмело поглядела ему в лицо.
— Когда закончится переход, нам недели три в гипере… Давай жить здесь, ведь поместимся? — Ее щеки, лоб, шея стали пунцовыми. — Я сегодня… на острове… струсила, но ведь это первый раз, и уж теперь…
И тогда рука его, большая, горячая и удивительно нежная вдруг ожила, и ради этого мига стоило жить и терпеть все, даже те минуты, часы и, быть может, даже дни, когда она становится почему-то чужой, и бессильной, и бескорыстной…
— …Ой, мама! — Гжесь остановился на полушаге, и Галка, вцепившаяся в его руку, чуть не упала. — Смотри!.. Это же Дикки!
Они встретились, как два вихря.
