Слишком легко ответил. Типа про пиво или мороженое.
Вовка бы так не смог.
Он вообще не знал, любит он Россию или нет. Иногда, за все ее несуразные художества, он ее буквально ненавидел.
Просто ему было за нее нестерпимо больно, а почему — бог весть.
— Пошли, — перестав улыбаться, сказал Ярополк. Странно перестал, не по-людски: будто его улыбку полминуты назад включили, а теперь выключили.
ГЛАВА 4. Лебединая песнь соловья
— Вы, пожалуйста, — сказал человек на сцене. Он был невысок, худ и жилист, и совершенно сед, с обветренным, коричневым лицом; и держался, одиноко сидя за столом с микрофонами, очень прямо. Так классные наездники держатся в седле, небрежно и уверенно придерживая поводья одной рукой.
Встал мужчина лет тридцати, очень официально одетый; похоже, не просто поклонник или зевака, но — пресса.
— Вы не были в России десять лет…
— Почти двенадцать.
— Тем более. Какие перемены к лучшему вам более всего бросились в глаза?
— Нищие стали одеваться лучше.
У официального сделалось ошеломленное и почти оскорбленное лицо, словно человек на сцене нарушил невесть кем установленные негласные правила игры. Брезгливо, с презрением скривив губы, он провалился в свое кресло.
Человек на сцене глянул в другую сторону зала.
— Пожалуйста, вы…
Корховой оглянулся. Встала весьма пожилая, старомодно и строго одетая женщина — явная интеллигентка старого замеса.
— Скажите, уважаемый Прохор Мустафович, почему вы так любите эпиграфы? У вас ведь практически ни одной вещи нет без эпиграфа…
Взгляд человека на сцене чуть потеплел.
— А я вас, кажется, помню. Вы в Ленинке работаете, верно?
Взоры зала ревниво скрестились на пожилой женщине. Та, похоже, была польщена, но постаралась сохранить невозмутимость; она явно не хотела, чтобы ее заподозрили в попытке продемонстрировать свою близость к именитой персоне. Она даже не ответила.
— Спасибо за вопрос, — подождав и не дождавшись, проговорил человек на сцене. — Я давно мечтал об этом кому-нибудь рассказать, да все к слову не приходилось… Дело в том, что книг написано чрезвычайно много. В них все уже сказано. И так славно сказано! Но старых книг уже никто не читает. А новые иногда еще пролистывают. И вот я пишу то рассказ, то повесть, а то и целый роман только для того, чтобы кто-нибудь, кто будет меня читать, бросил мимолетный взгляд на великолепные строки, которые он нипочем бы не увидел, если бы не открыл на досуге Шигабутдинова. Понимаете? — Он улыбнулся, давая понять, что это в определенной мере и шутка, но и не шутка тоже. — Вот, скажем, из Тагора. Это следовало бы выучить наизусть всем, кто принимается, например, за благодетельные реформы… Или летит кого-то бомбить, чтобы наставить на путь истинный… «Нет! Не в твоей власти превратить почку в цветок! Сорви почку и разверни ее — ты не в силах заставить ее распуститься. Твое прикосновение загрязнит ее, ты разорвешь лепестки на части и рассеешь их в пыли…»
Он цитировал на память так легко, будто сам придумывал на ходу. Вот же башка у мужика, уважительно подумал Корховой.
— «Но не будет красок, не будет аромата. Не в твоей власти превратить почку в цветок. Тот, кто может раскрыть почку, делает это так просто…» Или вот из Пристли: «Мне всё казалось, что все мы тут давно уже перемерли, только позабыли об этом». Что еще писать, когда такое уже написано и опубликовано?
— Сколько я читала вас, — никак не хотела успокоиться пожилая библиотекарша, — все эти цитаты вами уже использованы. А к той вещи, которую вы сейчас пишете… или только что написали, но не успели опубликовать, ведь есть же такая, наверное… какой эпиграф?
— Да, есть такая. Как не быть. К ней эпиграф из Переса-Риверте. «Память дает тебе уверенность, ты знаешь, кто ты и куда идешь. Или куда не идешь. А без нее ты предоставлен на милость первого встречного, который назовет тебя своим сыном или дочерью. Защищать память — значит защищать свободу».
Книжная дама удовлетворенно покивала, будто услышала именно то, что ей очень хотелось услышать, и опустилась на свое место. И немедленно сам собой, без вызова свыше, вскочил молодой, до высокомерия уверенный в себе мужичок. Прежде, подумал Корховой, в таких безошибочно узнавали комсомольских руководителей среднего звена; теперь столь же безошибочно узнают среднего пошиба менеджеров.
Впрочем, Корховой был в очень дурном расположении духа и оттого язвителен не в меру. Жизнь повернулась к нему жирным задним фасадом.
— А не кажется ли вам, не уважаемый мной господин Шигабутдинов, что жевать сопли с сахаром, как вы в своих книжках, — удел тех, кто заблудился между СССР и современностью? Наше время — время успеха, и тем, кто живет в своем времени, все это не нужно и совершенно не интересно.
— Готов с вами согласиться, молодой человек, — не задумываясь, ответил седой на сцене; глаза его стали колючими и беспощадными. — Еще Екклесиаст советовал в дни радости веселиться, и только в дни печали — размышлять. Боюсь, однако, в одном мы с вами не сойдемся — в определении того, что есть успех.
Молодой хозяйчик был полон победоносного задора и не собирался отступать.
— И опять же ваше поколение нагородило тут сложностей на пустом месте. На самом деле все очень просто. Успех измеряется чисто количественными характеристиками. Больше денег, больше автомобилей, больше комфорта, больше электроэнергии, больше площади жилья… Чем больше всего — тем больше успех.
— То есть больше сгоревшей нефти, вырубленных лесов, сожженного кислорода, отравленной воды… Ведь так? Значит, получается, чем успешнее человек в вашем понимании — тем успешнее он превращает землю в пустыню и лишает ее будущего.
— Это все демагогия завистливых неудачников.
— Был еще один очень завистливый неудачник. Он учил: что проку тому, кто приобретет весь мир, а душе своей повредит?
— Это вы про Христа, что ли? — запальчиво и, как показалось Корховому, с подчеркнутым презрением уточнил хозяйчик жизни. — Забодали уже религией… Да если бы у него руки не из задницы росли, он бы стал нормальным плотником, как отец. И не пришлось бы зарабатывать на хлеб, изрекая благоглупости.
Провокатор, подумал Корховой. Эпатирует нарочно. Но, как видно, от души.
— И мы молились бы на рубанок, — спокойно ответил седой на сцене.
— Уж лучше на рубанок, чем на орудие казни. Рубанок, по крайней мере, символ труда.
— Труд, конечно, почетное дело, — согласился седой на сцене, — но иногда, молодой человек, встает вопрос о целях труда. Что ты делаешь своим рубанком — дом, гроб, приклад для винтовки? И вот когда заходит разговор о целях, тут без жевания сахарных соплей, как вы выразились, никак не обойтись.
— Это вам не обойтись. А все опять-таки очень просто: цель труда — увеличение личного благосостояния. Когда все будут работать и добиваться успеха — тогда-то всем и станет хорошо.
Зал, заскучав от этой схватки, начал урчать, как голодный желудок, — сперва украдкой, затем в своем праве. Седой не обращал на ропот внимания, хозяйчик — тем более. Он теперь просто не мог уступить, слишком далеко все зашло.
