были не угрюмыми, не испуганными, не затравленными… Были такими, какие полагается иметь в детстве. В молодости.
Мечтательными.
Потом сын спохватился.
— Погоди. Так… А какая связь? Что тогда получается с нашей… — Он запнулся на миг, а потом решительно, не щадя себя, закончил: — С нашей бандой?
Журанков опять вздохнул.
— Ты дуй от них подальше, сын, — сказал он. — Я, собственно, чтобы тебя предупредить, и приехал. Наплел им, что согласен на них работать и что мне только нужны доказательства: твой собственный рассказ.
— Значит, наша банда… — настырно повторил Вовка, почти не слушая и по-мужски думая сейчас прежде всего об установлении истины, остальное подождет.
— Ну, что банда… — пожал плечами Журанков. — Вывод напрашивается… Тот мужик не уточнил, разумеется, от кого он. Сказал: влиятельная организация. Наверное, американцы. А может, наоборот, наши, которые хотят на это дело наложить лапу и продать, как ты сказал. Разница-то невелика. Получается, что твой боевой товарищ, которого ты спасал, нарочно твоими пальцами нажал курок. Чтобы были твои отпечатки. Получается, вся ваша банда подставная. Уж не знаю, кто в ней это знает, младший ли твой воевода, или только старший, или вообще один какой-нибудь казначей, через которого деньги идут… Ведь не бесплатно же вы существуете, ты думал об этом? Наверное, флажки шьете, форму…; Наверняка арендуете помещения… Оружие, между прочим. Вот тебе, говоришь, пистолет дали — его же купили где-то, он же денег стоит… Вот такой компот, сынище. Получается, вся ваша операция против какого-то врага была придумана специально, чтобы меня зацепить. И, значит, на самом деле еще неизвестно, кому он был враг. Может, как раз им, а нам друг. Хорошая комбинация, многоцелевая. Специалисты работали. Мало что нас с тобой зацепили, мало что убили, кого им надо было, так еще и шумиха опять: русские — это же сплошь нацисты и истребители нерусских… Много у вас таких операций делается?
Сын не ответил. Да Журанков и не ждал ответа. Ему нестерпимо хотелось погладить Вовку по голове, но он не имел на это права.
— Ты давно с ними? — спросил он.
— Нет, — нехотя проговорил сын. Помедлил. — С февраля… на зимних каникулах познакомился…
Журанков только головой покачал.
Как это звучало… Несовместимо. Школьные каникулы — и подонки, сующие детям пистолеты…
Журанков помнил школьные каникулы десятого класса. Сколько счастья поместилось в эти без малого две недели! Новый год с родителями и с друзьями, мама классных пирожных напекла, и с первым в жизни глотком шампанского! «Ты уже взрослый… можно…» Елка! Пахучая, колючая, с игрушками и лампочками… Много ли нам, небалованным, тогда надо было, чтобы взлететь на седьмое небо лучшего в году праздника… Разноцветные огоньки на ветках, смеющиеся молодые родители, замечательные друзья и полная свобода. Для чего человеку свобода? Чтобы быть собой. По телевизору столько фильмов показывают хороших, даже спозаранку! И можно на дневной сеанс в кино! А после — в снежки играть полдня! А стемнело — читать вволю, всласть! Как раз на последних зимних каникулах Журанков, он помнил это точно, прочитал, совершенно завороженный, цвейговского «Магеллана»… И потом, без перехода, — «Вселенную, жизнь, разум» Шкловского.
А теперь — младший воевода. Пистолет с нацистской символикой…
Вот и настало будущее.
Четверть века адских усилий и жертв, чтобы сменить то на это.
— Беги от них, — сказал Журанков. — Посвящения ты не прошел, так что беги. Затаись. Они подонки. И, наверное, предатели. Враги.
Слова были грубые и невыносимо пошлые, будто с ископаемых плакатов. Ежовщина. Интеллигентному человеку неловко, стыдно их произносить. Это же слова стукачей, вохровцев, вертухаев… Но других слов тут не было.
— А ты? — спросил сын.
Журанков не ответил.
Вообще-то он знал, что делать.
Не решил еще в деталях, но в принципе знал. Или вниз головой с моста, или как-то так. Материалы у Алдошина, и «Полдень» теперь без Журанкова, наверное, справится… А ТАМ до него никто не доберется. А когда до него будет не добраться, они и от Вовки отстанут. Зачем им Вовку сдавать, если Журанкова все равно нет.
А того, кого погубил Вовка, все равно не вернешь…
Про него лучше вообще не думать. В голове не укладывается…
— Я-то выберусь, — бодро сказал Журанков. — Контрразведка тоже ведь работает.
Сын медленно, с сомнением покивал. И вдруг застенчиво, очень по-детски глянул на Журанкова.
— Слушай… Глупо, но… ты помнишь стих про бегуна?
— Про бегуна? — обалдело переспросил Журанков.
— Ну да. У меня где-то в мозжечке застряло… еще с тех времен… — Вовка неловко отвел глаза. — Ничего толком не помню. Про бегуна, и все…
Какие-то тяжелые, вихляющиеся жернова медленно провернулись у Журанкова в голове.
— Погоди… — пробормотал он.
— Время от времени всплывает, настойчиво так… Как бы солнце, яркое такое, песчаная дорожка среди высоченной, с меня ростом, травы, я к тебе бегу — а ты мне стих потом читаешь… Про бегуна.
Широкая улыбка проступила на лице Журанкова. Даже не проступила — медленно всплыла откуда-то из невообразимой черной бездны.
— Это мы дачу в Токсово снимали… — проговорил он мечтательно. — В восемьдесят девятом. А озеро помнишь?
Сын помолчал.
— Вроде… — неловко улыбнулся он.
— Ну, тогда… Тогда и я вроде помню.
Журанков запрокинул голову и снова уставился в небо. Он так туда хотел…
Жена хорошо читала стихи, сам-то он всегда стеснялся.
— Вот человек… — начал он. Горло перехватило. Кто бы мог подумать… Про бегуна, да… Он и забыл давным-давно. А теперь вот вспомнилось, будто и не забывал. Он прокашлялся. Сын нетерпеливо смотрел ему в лицо.
А он бежал, размахивая что было сил руками и косолапя, и шлепая сандаликами по крепко сбитому, утоптанному песку, и тыкался лицом мне в ноги, обнимал мне колени и победно кричал: «Я бегаю быст-р-ро, как пуля!» Он был горячий, как солнечный зайчик, и от него звонко пахло детством… А кругом жужжали шмели.
