— Ты просто маньяк, — опять возмутился Кармаданов. — Ну какая? И, главное, зачем?
— Какая — не могу сказать, я не специалист. А зачем — тут ответ напрашивается. Чтобы опять грозить всему миру. Опять колонизировать Закавказье, опять завоевать Европу… Реванш. Как ты сам сказал: мы им всем еще покажем.
Против ожидания, на сей раз Кармаданов не стал яро и бездумно возмущаться. Он опять прихлебнул чаю, поразмыслил. Но то, что он затем выдал, было еще отвратительнее, чем если бы он начал махать руками и сгоряча кричать: «Нет!»
— Знаешь, — негромко и убежденно проговорил он; — я думаю, градус советской агрессивности был сильно преувеличен. Штатники тоже допекли тогда. Старцы кремлевские в своем маразме не зря пытались как-то сопротивляться. Метили общечеловеки якобы в коммунизм, а палили-то во всех нас… Теперь ясно, что коммунизм был только донельзя удобным предлогом, а палили они просто в нас. И к тому же… Если и были у кого-то из товарищей поползновения потоптать Европу родимой кирзой — их где-то можно понять. Им же тогда в Ниццу, скажем, на отдых не попасть было иначе, как только ее завоевать. Вот они и мечтали… А теперь — коль бабла нарубил достаточно, езжай! Свобода, демократия, весь мир в кармане. И конец агрессивности. То есть агрессивность отдельных деловаров даже возросла, бабло-то рубать надо, но агрессивность государства — под откос. Зачем танками, когда можно просто аэробусом?
— Ну, тебе мозги промыли, — скривился Бабцев.
— Ох, да оставь. Это космос, понимаешь? Космос! Китайцы и те уже на Луну собрались! Кончится тем, что… Будем будто на голом островке сидеть, обхватив коленки, и смотреть с тоской, как по горизонту ходят туда-сюда лайнеры под чужими флагами. А сами туда даже на шлюпке поплыть не можем — проси сперва у тех лайнеров разрешения, да потом шлюпку у них проси. Так можно жить?
— Люксембург какой-нибудь живет и не страдает.
— Ну, знаешь… Ему, Люксембургу, привезут. Он маленький, ему немного надо.
— А нам, значит, много.
Кармаданов в ответ лишь тяжело вздохнул. Помолчал. Бабцев, откинувшись на спинку стула, с торжествующим прищуром смотрел на него — нечем крыть.
А Кармаданов вдруг сказал:
— Люксембургу просто за деньги привезут, а над нами еще поиздеваются всласть, да и спросят втридорога.
— О! А ты не думал — почему?
— Думал. Просто по старой памяти, Валя. Вот как ты до сих пор успокоиться не можешь…
— Нет, дорогой. Потому что Люксембургу все надо исключительно для жизни людей, мирных люксембуржцев. А нам — чтобы перед всеми нос задирать, учить всех уму-разуму, а кто не слушается, тех отечески стегать и шлепать. Вот почему.
— Нет, — твердо сказал Кармаданов. — Потому что Люксембург никому не соперник, а мы… Даже теперь, когда все рыхло и ненадежно, как гнилушка в болоте, все равно — одна из мощнейших держав. А если вдруг очухаемся? Вот почему. Кому нужен такой конкурент?
— Все ясно, — проговорил Бабцев. — Военно-патриотическое воспитание у вас там, я смотрю, на высочайшем идейно-художественном уровне. Быстро они тебя… Чаю налить еще?
— Налей.
Некоторое время они молчали. Бабцев с демонстративной, аффектированной тщательностью и заботливостью — идейные разногласия никогда не помешают нам остаться друзьями, верно? — налил Кармаданову свежего чая.
— Я вот что еще скажу, — проговорил Кармаданов. — Можно доводы подбирать и так, и этак. Но… Понимаешь, я когда узнал… увидел, как увлеченно они там… Просто именины сердца. Даже не могу сказать почему. Казалось бы, ну что мне этот космос? Никогда я им не увлекался, не интересовался. И вдруг… Ну, я не могу тебе это иначе описать — будто какая-то дверь из тесного, темного, пыльного чулана открылась в громадный мир. Из спертой духоты на свежий степной ветер… Из плесневелой пещеры в сверкающий бескрайний полдень…
— Пойми, Семка, — задушевно и негромко ответил Бабцев. — Я одно знаю, но зато знаю это твердо, как дважды два. Вот ты про море, про чужие лайнеры… Нам ведь даже лишней мили территориальных вод дать нельзя — мы их в помойку превратим. Один процент прожрем, пять процентов растащим, остальные проценты — засрем. Ни себе, ни людям. Как с Курилами. А дай нам космос, мы и с ним управимся тем же манером. Остальные страны и глазом моргнуть не успеют, как вместо Моря Ясности уже куча русского говна. Так что лучше уж пусть не дают нам шлюпку.
Кармаданов задумчиво покусал губу.
— А мне кажется, — тихо сказал он, — человек начинает превращать жизнь в помойку именно когда чувствует, что нет ему пути дальше и выше. Вот и становится на все плевать. Помнишь, Иов роптал на Бога: зачем свет человеку, путь которого закрыт? А открой ему путь…
— Балда ты, — ласково сказал Бабцев. — Балдой был, балдой остался. Мечтатель. Бутерброд тебе намазать?
Бабцев почти не спал в эту ночь. Ворочался, вставал, даже накапал себе легких снотворных капель… Жарко было, душно, тошно. Рядом спала Катерина, спала мирно и почти беззвучно, у нее сон был — дай бог каждому, а Бабцев мучился. Тревога распухала, как ушиб. Бабцев едва дождался рассвета.
И первое, что он сделал поутру, — это позвонил знакомому корреспонденту «Свободы» Айзеку Рубину и договорился о встрече. Они давно знали друг друга, и если бы встречались чаще, можно было бы сказать, что они дружат.
Две чашечки кофе, маленькие и нежные, цвели на столике перед ними, мирно жужжало маленькое кафе. Айзек слушал дружелюбно, внимательно, не прерывая ни единым словом. Бабцев, стараясь говорить очень спокойно и непредубежденно, поведал о своих подозрениях. Он понимал, что без точных отсылок к источникам его печальная повесть выглядит неубедительно, почти параноидально, но подвести Кармаданова, к тому же во второй раз, Бабцев никак не мог. И тем более не мог он сослаться на безымянного байконурского майора — это только тут и для них двоих он имел все шансы остаться безымянным, а там его быстро бы вычислили. Костей бы не собрал майор — как пить дать.
Будь что будет. Если не попытаться сейчас — потом всю жизнь можно промучиться. Пусть ничего не выйдет, пусть порыв Бабцева останется безответным — он сделал, что мог, и совесть его снова чиста.
Как там в «Гнезде кукушки»? Я хоть попробовал…
— Я понимаю, что это свидетельства немногочисленные и, кроме того, совершенно косвенные, — подытожил Бабцев сам. — Собственно, их два. Во-первых: в государственно-частной корпорации занимаются, по всей видимости, не только тем, для чего она официально была создана. И во-вторых: с Байконура в какое-то иное место, напрашивается, что именно в данную корпорацию, поголовно переведены офицеры, убежденные, что Россия будет первой на Марсе. Энтузиасты-фанатики, вероятно. Последы империи… На мой взгляд, эти свидетельства уже настораживают. Они наводят на мысль, что Россия тайком, тайком даже от собственных демократических институтов, от собственного народа, предпринимает, как говорят спортсмены, второй подход к снаряду. Вторую попытку завоевать господство в космосе. Насколько эта попытка реальна — уже другой вопрос. Бить тревогу рано, но иметь это в виду и обратить на это внимание мирового сообщества — уже пора. Иначе может оказаться поздно.
Айзек молчал. Его печальные глаза сочувственно смотрели на Бабцева.
— Я мог бы написать об этом сам, разумеется, — сказал Бабцев, и голос его дрогнул. — Да, мог бы. Но у нас тут столько дутых сенсаций каждый день… Никто не заметит, никто не обратит внимания. Никого не убили, не взорвали, не расчленили — значит, и говорить-то покамест не о чем… Надо, чтобы с подобным материалом выступило серьезное, авторитетное зарубежное издание. Чтобы узнал сначала мир, а уж потом, извне, информация пришла сюда. Только так, а не наоборот.
— От кого вы получили ваши сведения, Валентин? — негромко спросил Айзек.
— Не могу сказать, — ответил Бабцев, сам понимая, что, вероятно, этой фразой подписывает смертный приговор всей своей импульсивной благородной попытке. — Я никак не хочу подвести своих информаторов.
— Все это звучит очень голословно и, простите меня, пустяшно, — сказал Айзек, не упустив случая щегольнуть своим знанием разговорного русского. Так и произнес: пустяшно. — Никто не стал бы
