Потому что для Степана, если так, получался совсем иной расклад. Получалось, что он не плюгавой шпане под руку подвернулся, а занятым каким-то серьезным делом профи. А те, если уж начали, свидетелей не оставляют. Игра немалая. Журанков, конечно, как у Галича пелось, то ли гений, а то ли нет еще, но исходить надо из худшего. В данном случае худшее — это что он воистину гений и что ради завладения его мозгами и тем, что в них таится, крови не пожалеют.
— Фомич, — ошеломленно проговорила Наташка. — А ведь это и правда может быть. Он же мне сказал: мол, сына пальцы нарочно оставили… Только я не соображала ничего. Жду врачей, а сама думаю: платье у меня мокрое и в кровище, и платья мне смертельно жалко…
Через полчаса Фомичев уже снова был возле больницы. Смеркалось; для конца весны сумерки наступали, мягко говоря, рановато, но небо снова пучилось рваными тучами, тяжелыми, как насквозь промокшие ватные одеяла. Медленно, в крайней сосредоточенности озираясь по сторонам и словно что-то прикидывая про себя, Фомичев пошел по тротуару вдоль обшарпанной больничной стены; не сделав ни малейшего поползновения войти внутрь, прошел мимо входа, через который они совсем недавно так браво прошагали вместе с Наташкой…
Это только в американских боевиках нет ничего проще, чем добить лежащего в госпитале свидетеля. Переодеться в белый халат, пройти, механически раскланиваясь при встречах с другими белыми халатами, войти в надлежащую палату и, пока никто не видит, то ли укол сделать, то ли в капельницу чего-нибудь плеснуть, то ли отключить какой аппарат от электропитания… И назад, снова приветливо раскланиваясь с якобы коллегами. Никто и внимания не обратит.
Попробуйте проделать нечто подобное, когда даже лечащего-то врача днем с огнем не сыщешь, и никакие умные приборы к потерпевшему не подключены за неимением таковых в больнице вообще, по зато палаты утрамбованы увечными, точно банки с килькой.
Если не современные американские боевики, то… Старый добрый Конан Дойль?
Конечно, все входные двери дома напротив больницы были в свое время оборудованы кодовыми замками — и, конечно, эти замки были либо давным-давно с корнем выдраны из гнезд, так что и сами пустые гнезда приобрели застарелый вид типа «дом так и построили», либо, в лучшем случае, кнопки, которые надлежало тиснуть, чтобы дверь екнула электрической селезенкой и всосала язычок замка, настолько затерлись, что не составляло труда определить, на какие именно надо жать. Да, это вам не Рублевка. Это — времен «Превратим Москву в образцовый коммунистический город».
Однозначно нам сюда.
Вошли.
Поднялись.
Дверь на чердак, разумеется, не запиралась.
М-да. Носом дышать — воняет; дышать ртом, чтобы не чувствовать вонь, может стошнить.
Ничего, привыкнем.
Еще недавно здесь, вероятно, было гнездовье каких-нибудь бомжей. Ага. Вот и одеяла… так сказать. По то ли по случаю наступления теплых дней бомжи перепорхнули куда-то к лучшей жизни, то ли… то ли вернутся к ночи.
То ли их кто-то как-то спугнул.
А вот и слуховое окно.
Фомичев осторожно высунул голову.
Крыши, крыши… Красота. Горизонты раздвинулись; до туч, провисших, будто переполненные торбы, рукой подать… К небу чуть ближе — и дышится уже совершенно иначе, полной грудью, от души, и хочется руками махать, как крыльями. Чому я не со-кил, чому не литаю… Из-за влажно отблескивающих железных горбов проросли невидимые снизу, из уличных теснин, изящные стебли далеких сталинских высоток; хаяли их хаяли, костерили-костерили, а до сих пор они лицо столицы. Вон то, конечно, МИД, а вон гостиница «Украина»… Давно бы пора ее в «Малороссию» переименовать. Для баланса. По Крыму едешь — вместо села «Русское» вот уж сколько лет село «Руське», вместо села «Пушкино» — село «Пушкине»…
Словом, хай живе жовтые монголоиды и блакитные европеоиды.
Ага. Вот сюда, если что, можно юркнуть. Можно к следующему окну перейти по крыше… Без проверки запасного хода для отступления дела не делаются.
А вон и окошко палаты Корхового. Там уже свет зажгли. Наверное, отужинали, новости, как подобает настоящим мужчинам, посмотрели, обсудили степенно и разумно всю политику вдоль и поперек, смешали с дерьмом Чубайса и теперь, кто более-менее ходячий, козла забивают. А Степка лежит, слушает. Как бы это его убедить завтра же рассказать ментам поподробнее обо всех странностях происшествия… Менты-то должны сообразить, что в свете новой информации свидетель находится под угрозой.
Хотя, конечно, если бы у нас делалось все, что должно делаться, и все впрямь соображали бы то, что должны соображать, — уж не по врожденной потребности мыслить, ладно, но хотя бы по долгу службы, в узких рамках прямых обязанностей, — у нас бы многое шло иначе… Ш-шастье уже было бы, и никто бы никуда не ушел обиженный. Ни в эмиграцию, ни в независимость…
Пока окончательно не стемнело, Фомичев обустраивался. Прошел по крыше до следующего слухового окна, разведал отходные пути. Свобода. При совдепе черта с два бы я тут так вольготно шатался… На двери бы висел во такенный ржавый замок, открыть который можно только ломом… Потом отступил на позицию. Судя по всему, первоначальный выбор был правильным — именно отсюда открывался наилучший вид на окошко палаты Корхового. Ну, а если вообще расчет ошибочен… Что ж, Степан, прости, я сделал все, что мог.
Бомжи так и не вернулись. Наверное, и не собирались. Одеяла, стало быть, очень кстати. Надеюсь, хотя бы насекомых там нет… В этом ворохе можно очень даже нехило замаскироваться; ворох и ворох…
Ждать пришлось каких-то три часа.
Что-то коротко лязгнуло, проскрежетало, и тьма чердака, наполненная едва ощутимым, на грани чувствительности бокового зрения мерцанием, вдруг развалилась пополам: в дверь сунулся широкий световой луч. Фомичев успел прикрыть глаза и не видел, как шевелится в луче темный сгусток, скользяще перегораживая свет. Потом свет будто снова откусили — дверь закрылась. Теперь, как и прежде, заваленные пылью, грязью и барахлом чердачные теснины освещались лишь рассеянным светом улицы, сочившимся в слуховые окна.
Движение было слышно отчетливо, неприкрыто. И дыхание.
Непрофессионал.
Фомичев сберег глаза от короткого удара внешнего света и теперь был в куда более выигрышном положении, нежели припозднившийся визитер. Тот некоторое время бестолково ворочался, шумно натыкаясь на какие-то углы, трубы и черт знает что еще — вроде бы и не было на чердаке столько препятствий и выступов, сколько гость насчитал плечами, коленями и, судя по разнообразию звуков, лбом. Потом отчетливо чертыхнулся, пробормотал что-то вроде «Сами пускай попробуют без фонарика…». Фомичев уже совершенно отчетливо видел, как темная фигура поставила на пол длинную сумку, порылась во внутренних карманах и извлекла из недр карманный фонарь. Еще мгновение — и тот пустил узкую струю желтого света, которая, строго говоря, сделала обзор еще более проблематичным: то, что прокатывается в струе, видно, да и то лишь в чересчур контрастном и оттого будто плоскостном, двухмерном изображении, а уж чуть от струи в сторону — вообще беда, бездна Фомичев нипочем бы не стал так затруднять себе жизнь — светить здесь фонариком.
Все ясно. Шпана.
Гостю было лет слегка за двадцать. Может, даже меньше — просто, как одно время было модно говорить, акселерат: бицепсы, трицепсы, все свободное время — спортзал да водка с пивом; гениталии до колен, под черепом — полтора ганглия. Держа фонарик левой рукой, парень с лихим хрустом расстегнул «молнию» сумки и достал небольшую винтовку. Из бокового кармана сумки вынул оптический прицел. С легким щелчком вогнал прицел в гнездо. Потом неумело навинтил глушитель.
Ну, времена… Свобода, блин, свобода… Полуночи еще нет, а по улицам столицы разгуливают безмозглые недоросли с винтовками, и будто так и надо.
Если и есть в России что-то поистине удивительное, так это то, что тут еще остался кто-то живой.
