— Хорошая физподготовка.
— Ты спортсмен?
— Нет.
— Хочешь в армию?
— Позовут, так пойду, но…
— А, поняла! — сказала она. — У вас в фашистском уставе сказано, что в здоровом теле — здоровый дух.
— Дура, — сказал он.
Некоторое время она молчала. Ее дыхание обиженно участилось и горячо щекотало ему шею сзади.
— Прости, — неловко пробормотал он. — Я же сам тебе… Прости. Я в космос хочу. Знаешь, сколько весит скафандр для выхода в открытый космос?
— Сколько? — заинтересованно спросила она как ни в чем не бывало.
Он и сам не знал.
— Много, — сказал он. — Больше тебя.
Первый поворот… Километр прошли.
— А зуб даю, — сказала она, — пока ты сюда не приехал, про космос и не думал.
— Точно, — подтвердил он.
— Тут место такое. У нас мальчишки в классе как с ума посходили. Все хотят кто на Луну, кто на Марс. Просто смешно. Таблицу умножения друг у друга выясняют, но болтают с умным видом про апогей и перигей. Я у одного спрашиваю: а что выше, перигей или апогей? Молчит, моргает… Я у другого… Только третий вспомнил.
«И я на них похож», — подумал Вовка.
Надо будет посмотреть, сколько весит скафандр.
— Ты в каком классе? — спросил он.
— Ты молчи, — заботливо ответила она. — Береги дыхание. А я буду тебя развлекать разговорами.
Он скорчил рожу типа «фу ты, ну ты» — но видеть этого она не могла.
— Я вот не понимаю: а зачем, собственно, этот космос?
— То есть как? — удивился он.
— Нет, конечно, интересно. Вот как я сюда забрела. Идешь, идешь, и хочется все дальше и дальше. Но ведь это просто идешь. Ни денег не надо, ни ракету строить… А такое сложное дело должно быть для чего-то очень нужного. Вот был в России философ Федоров. Он странный, я его поэтому люблю. Только читать ломает, у него такой язык… Жутики. Он был совершенно религиозный человек, но сам этого не понимал и хотел, чтобы все, что в религии обещано, было прямо тут. Он в науку верил, как в бога. Если наука чего захочет, сказал он, то обязательно это сможет. А что самое важное для людей? Не бояться смерти. Поэтому надо воскресить всех, кто умер. Не дожидаться Страшного суда, когда бог воскресит, а научиться самим. И будет рай. Федоров это называл: воскрешение отцов. Тогда встает вопрос: а куда же расселить такую прорву народу? Земли не хватит. И вот Циолковский, между прочим его почти что ученик, сказал: в космос. Там места бесконечно много. И начал придумывать ракету. Вот ради такой цели — это я понимаю…
Вовка, втянувшись в ритм, с неторопливой размеренностью отпихивал то правую, то левую лыжню, и те будто сами несли его, как несет пловца, накатывая волна за волной, безветренная морская зыбь. Голова была свободна для беседы, но Вовка ушам своим не верил. Слушать детский голосок, произносивший все это, было противоестественно.
Как если бы маленькая золотая рыбка в аквариуме, подплыв к стеклу, вместо беззвучного и бессмысленного шлепанья губами открыла ротишко и зычно выдала из-под воды оперную арию.
— Слушай, а ты правда еврейка?
— А что? Думаешь, я так шучу?
— Нет, просто… — Он не знал, что сказать; потом нашелся: — Не похожа. У тебя нос скорей картошкой, чем клювом…
— Еще вытянется, — кровожадно пообещала она.
— Да ну тебя. Я серьезно спрашиваю…
— А если серьезно, то наполовину. Папа русский. По фашистским понятиям — самый криминальный вариант.
— Понятно… — хмуро проговорил он.
— Но ты знаешь, я про все эти национальные дела вспоминаю, только когда слышу, что жидов ругают.
Он помолчал, потом не выдержал:
— А когда русских?
— Ну, знаешь, — возмутилась она, — смотря за что.
— Вот то-то и оно, — сказал он, поразмыслив.
— Что?
— Что когда евреев несут по кочкам, ты сразу вспоминаешь, что еврейка. И сразу: а-а-а! наших бьют! А когда русских — то не вспоминаешь, что русская. Тут, мол, за дело ругают, справедливо. А тут, пожалуй, перехватили… Но за живое не берет. Правильно я понял?
Она долго молчала. Он метров полтораста успел отмахать и уже почти уверился, что опять ее обидел, но она задумчиво призналась:
— Даже в голову никогда не приходило посмотреть так.
Он засмеялся.
— Ты чего? — удивилась она.
— Прости, но… Не удержался. Как ты мне про Федорова-то…
— А Федоров чем тебе не угодил?
— Да не в том дело… У нас прям как в листовке. Евреи едут на шее русского народа и его же учат русской культуре.
Некоторое время она озадаченно молчала. А его зудяще тянуло говорить с нею именно об этом. Она казалась живым опровержением всех мерзостей, и ему невтерпеж было опровергать их ею снова и снова. Бескомпромиссно, в лоб.
— Ну, поучи ты меня, — попросила она.
Он порылся в памяти, пытаясь сообразить, чему бы такому мог научить ее. Федоров… Воскрешение отцов, блин, Страшный суд… Плохо дело, подумал он.
— И вообще, знаешь, я к тебе на спину не просилась, — сказала она; тогда он понял, что она все- таки опять обиделась, только старается не подать виду.
А его будто черт какой-то бодал.
— Именно, — сказал он. — Там и про это сказано. Русские, мол, всемирно отзывчивые. Сами себя по доброте душевной предлагают в ярмо. Мы ж богатыри, у нас, мол, сил на всех хватит. А остальные уже к этому привыкли и не только благодарности не испытывают, но относятся как к должному. И если русские их на плечи не сажают, а говорят: идите своими ногами, в ответ тут же в крик: как это — своими ногами? Это же притеснение по национальному признаку! Русские хотят нас поработить и истребить!
— Знаешь, это то же самое, что верить, будто панночка взаправду на Хоме летала, — непонятно, но очень сухо сказала она. — Тебе надо прочитать речь Достоевского, где он ввел понятие всемирной отзывчивости русских. Сравнишь.
Он только головой покачал.
На сей раз они молчали долго. Тянулся, пожалуй, уже пятый километр; Вовка начал уставать.
— Ты не устала висеть-то? — чуть принужденно спросил он; очень трудно возобновлять разговор с тем, кого ты явно обидел.
— Нет, — односложно отозвалась она.
Конечно, устала. Руки затекли, конечно. Приподняты, пережаты, кровь отлила… Он постарался покрепче подхватить ее под коленки. Спустить ее наземь и дать отдохнуть? Нет, нельзя, холодно.
