невинные жертвы, оскорбленные и поруганные, а он — бандит.
А ведь никто же Бабцева за язык не тянул. Сидели, шутили, смеялись, про ракеты беседовали, блистали эрудицией. И Наташка от каждого глоточка и от каждого нового взрыва смеха все хорошела, хотя куда уж дальше — и вообразить невозможно. Но факт: глаза разгораются, сверкают уже почти нестерпимо, а щечки рдеют, а голосок звонче и звонче… Корховой все пытался за ней поухаживать, то винца подлить, то подложить закусочки, но она ж самостоятельная! Только искоса полыхала на него вспышками чуть раскосых своих глазищ — тувинская у нее капля крови затесалась, что ли, или еще какая-то тамошняя — и ладошкой этак отмахивалась беззлобно, где-то даже заботливо: «Себе, Степушка, себе…» У него от этого «Степушки» в животе, где пониже, прыжками чередовались то лед, то пламень, и безо всякой водки в бестолковке само собой шумело нечто вроде нескончаемых бурных аплодисментов. Или водопада. И Ленька Фомичев через некоторое время стушевался и стал отвечать, только когда к нему обращались, — вроде как, с места не сходя, слегка отступил, молча признав, что Корховой нынче интересней. А это само собой получилось. То есть, на самом деле, загадочная штука психология, но простая, как вымя: кого интересная женщина взглядом или жестом, словом — интересом своим назначит более интересным, тот таким и оказывается. Потому что взбадривается непроизвольно: обо мне хорошо думают — значит, я такой и есть.
Лишний повод уразуметь наконец, что если человеку ли, народу ли, стране ли, наоборот, твердить: ух, какой ты гадкий, тебе надо срочно улучшиться, и мы даже знаем как — он послушает-послушает, да и станет окончательной сволочью. И первым делом, скорее всего, по возможности засветит тебе в глаз…
Во-во.
И теперь даже вспомнить трудно, с чего началось-то!
Как всегда, с пустяка. С выстрела в Сараеве. Но пустяк-то пустяк, а это ж надо иметь напрочь вихнутые мозги, чтобы вот так выворачивать мелочи наизнанку и ломать вечеринку об колено в угоду своей узкой идейной специализации. Сидят люди, каждый со своими прибамбасами, не черти, не ангелы, и им весело и дружно. Корховой, посмеиваясь, рассказал в лицах, как недавно, выпивая с японским одним редактором в гостинице, где тот остановился, они столкнулись с необходимостью сходить за добавкой. Ну, спустились в кабак, там только что танец очередной начался, народ потянулся из-за столиков, и на одном сиротливо осталась едва початая бутылка «Джонни Уокера». Ни тарелок, ни вилок-ложек… Торчит бутыль, и все. Картина — вызывающая, по большому счету — невыносимая. А они оба уже сильно теплые. Переглянулись молча и поняли друг друга без слов. Без единого русского, без единого японского и даже без единого английского. Просто короткий взгляд глаза в глаза, обмен понимающими улыбками, и все. Подошли, взяли — и в лифт. И уже в лифте, не дотерпев до прибытия в номер, из горлышка пригубили. И оба довольны были потом весь остаток вечера, будто по Пулитцеровской какой-нибудь премии схлопотали. «Так что культуры, может, и разные, — под общий хохот закончил Корховой, — но есть в людях что-то базовое. Всегда можно найти точки соприкосновения. Общечеловеческие ценности, ребята, — не пустой звук!» Ну, рассказал человек смешную историю во время застолья — что тут плохого. Даже неизвестно, правда это или он для красного словца и вящего веселья приврал и приукрасил. Но Бабцев этот с постной миной не преминул изронить золотое слово правды: «Вот только вопрос: что он потом о нас подумает? Что, интересно, они о нас благодаря таким, как вы, думают…» А то неизвестно, что они о нас думают, хотел было отмахнуться Корховой, любой их фильм про нас посмотри. Но смолчал. Не хотелось портить вечер. На фига? Ну хорошо же сидим! И Наташка рядом, смеется, и иногда получается коснуться ее локтем, а она даже не отдергивается. Так что поддался на провокацию как раз Фомичев, обычно в таких вопросах нейтральный до зевоты; тоже, верно, уж окосел. «Почему мы все время должны думать, что о нас подумают? Почему его не озаботило, что мы о нем подумаем?»
Сразу стало ясно — Бабцев только того и ждал. А то вроде как все людьми себя чувствуют, забыли о своей скотской сущности, пора напомнить. «Всему свету известно, что японцы не воруют, а работают. Просто-таки по результатам известно. Где Япония и где наша Раша! Именно поэтому человек, про народ которого известно, что он исключительно порядочен, честен и трудолюбив, может себе позволить такую шалость. Особенно здесь, в нашем Парке русского периода. А вот нам следовало бы вести себя особенно осмотрительно, потому что всему свету известно: мы тут, как и все рабы, — ворье. Спокон веку — ворье. Удел ежесекундно зыркать по сторонам в поисках того, что плохо лежит, — это нормальное состояние русского крепостного, у которого нет гарантированной собственности…»
У Степана от негодования просто в зобу дыхание сперло. Это японцы-то не воруют! Одна из самых мощных мафий в мире! Но хрен с ними, с японцами, — их проблемы! А мы! Мы!! И Корховой, нервно запинаясь и став опять бездарно косноязыким, поведал, что в родной деревне его родителей (до школы да в младших классах Корхового увозили туда к бабушке на целое лето, и он всей сутью своей успел неотторжимо впитать эту истинную — луговую, соломенную, яблочную — Русь) еще в семидесятых никто не запирал домов. Разве что снаружи на щепочку или палочку, когда уходили.
«Баушка, ты зачем в колечко хворостинку сунула?» — «Ну как же, Степушка… Ежели кто к нам придет — сразу увидит: никого нет дома…»
Хотя в то же время: «Степка, ну что ты все с книжкой да с книжкой? Ты мушшына или кто? Делать нечего — так по воду сходи!»
Но об этом — не здесь и не сейчас…
Бабцев усмехнулся своей кривой, превосходственной ухмылочкой.
«Да что у вас там взять-то было», — парировал он.
Хорош довод, да?
«А когда стало что взять?! — свирепея, заорал Корховой. — Кто взял? Иванов-Петров-Сидоров, что ли? Нет, дорогой! Гусинский-Березовский-Ходорковский! Так кто тут рабы? Кто зыркает, что плохо лежит?»
«Мужики! Эй, мужики! — уже откровенно встревожившись, спохватился Фомичев. — Кончайте! На кой ляд вам это надо? Хорошо ж было!»
Поздно.
Бабцев с ледяной удовлетворенной улыбкой откинулся на спинку своего стула.
«Ну, разумеется, — сыто констатировал он. — опять во всем евреи виноваты. Какая свежая мысль! Как она необходима для процветания Отчизны!»
«Валентин, ну хватит, правда! — взмолилась уже и Наташка. — Евреи хорошие, мы любим евреев. Я сама еврейка! — и она указательными пальцами растянула себе глаза чуть ли не к вискам, подчеркивая раскосость. — Все мы отчасти русские, но все мы немножко евреи. Будет вам, ребята!»
Да. Ну почему, стоит только заговорить о России и русских, икнуть не успеваешь, как, сам того не желая, говоришь уже о евреях? И то, с чего начался разговор, уже забыто, уже неважно все по-настоящему важное, будто нет в мире иных проблем, кроме как исчадия ада они или вечные жертвы? Да что в лоб, что по лбу!
Корховой всадил еще грамм полтораста, пытаясь взять себя в руки, и тут ему показалось, что у него появился довод — мирный, уважительный к собеседнику и, что немаловажно, даже где-то неотразимый.
«Послушайте, Валентин, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — Всем понятно, что есть такой штамп. Типа если в кране нет воды… Он отвратителен. Но есть другой штамп. Что еврей — это просто-таки синоним несчастного страдальца, от веку без вины виноватого. Его все гнетут ни за что ни про что, просто потому, что он еврей. А спроси: а почему, собственно, их все всегда угнетали, может, отчасти и неспроста? Правильный ответ: потому что они несчастные евреи, народ с очень тяжелой исторической судьбой, ведь их всегда все угнетали. Это тоже штамп. Но есть еще много штампов столь же мерзких и неумных. Например, стоит кому-то заикнуться о тяжелой — тоже тяжелой! — судьбе русского народа, как в ответ слышишь: ну, никто вам не виноват, вы все это сами на свою задницу придумали! Чуть заикнись о тех, кто нам кровь пускал и головы морочил, сразу — ага, конечно, чтобы оправдать собственную глупость и подлость, всегда надо найти врага. Так ненавидеть одни штампы и так боготворить другие — разве это честно?»
Корховой и сам не ожидал от себя столь связной и вроде бы убедительной, и даже вроде бы сбалансированной, ни для кого не обидной речи. Он с облегчением и толикой гордости перевел дух.
Однако Бабцев в ответ лишь развел руками: ну, мол, случай клинический, медицина бессильна.
«Вот вам, господа, обыкновенный русский фашизм в натуральную величину», — сказал он.
