— И хорошо, что не воевала. На ваше счастье. Полковник с неудовольствием повел плечами:
— Ваш патриотизм мне, конечно, понятен, но…
— Это не патриотизм, а реализм. У вас, простите, солдат остается во время службы гражданским лицом, оказавшимся почему-то в военной форме. Он не хочет ни служить, ни воевать — что вполне понятно и законно. Никто этого не хочет. Все дело в том, что солдата необходимо на время службы заставить забыть, что он не хочет служить. Необходимо изменить его психологию, необходимо произвести временное насилие над его личностью. Независимость страны стоит этого.
— Вас французы не поймут.
— Я именно об этом и говорил. Люди забывают, что в современной войне, как и тысячи лет назад, воин дает силу оружию, а не наоборот. Люди теперь вообще хотят забыть, что война возможна. И люди также забывают, что сделать из плохого солдата хорошего не так уж трудно.
Полковник уже не слушал. Мальцеву тоже стало скучно бросать слова на ветер. «Но правда ведь, так хочется, чтобы демократия была сильной. Не моя же это вина».
Полковник допил свою водку нарочито длиннющим глотком, почмокал губами. А когда заговорил, в его голосе было презрение:
— С таким, как вы, в правительстве, у нас была бы завтра революция. Мы здесь — свободные люди. А с вашим образом мыслей, не в обиду будь вам сказано, не нужно было уезжать из вашей страны. Хотите, я вас устрою в Иностранный легион? Там вам и место.
— Спасибо, но вы уже потеряли свои колонии.
Полковник вежливо попрощался и ушел, не оглядываясь.
«Колонизатор несчастный. А, впрочем, чего я его ругаю, не посадил же меня, даже не ругался. Милый человек, чего там. А то, что ему не по душе критика его армии иностранцем, вполне естественно. Люди вообще любят задавать вопросы только потому, что заранее ждут удобных ответов, ответов, сходящихся с их мнением. Ладно, хоть водки выпил — и то хлеб».
Но из кафе Мальцев вышел в толпу более чуждую, чем она была утром. Обвинение полковника в наличии в нем тоталитарной сущности незаметно оскорбило его, тайно считавшего, что победил в себе несвободу — сильную, жуткую, верную, приятную покоем и отсутствием необходимости решать. Он даже был уверен, что прикончил в себе героического раба, а тут — вот те раз: человек, которого он видит впервые и с которым начал серьезный разговор, дает понять, что он, оказывается, занимается самообманом.
«Не буду больше заниматься делами людей, родившихся свободными. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Мы же давно на дне и рвемся наверх. Я здесь все-таки гость…».
А французский полковник вернулся в свой кабинет в весьма недобром настроении — он злился, что в глубине души, и как офицер, и просто как человек, был вполне согласен с этим чудаком, бывшим советским сержантом. И завидовал ему потому, что он никогда не сможет, не осмелится сказать и доли того, что только что ему наивно выложил этот русский.
А русский в то время звонил Тане и легким голосом спрашивал, нашла ли она для него приятную работенку, благодарил, записывал адрес, желал всего хорошего и отправлялся в один из близких пригородов бывшей столицы мира.
Таня нашла ему место в какой-то мастерской: «Жоэль хороший парень и замечательный хозяин». Это оброненное слово «хозяин» грызло настроение Мальцева: «Хозяин! Может, ему еще в ножки поклониться?»
Двор, домик, позади еще двор — посередине широченная черешня, а за ней мастерская. Из нее вышел человек, похожий на колобок на пружинах.
— Да, мне жена говорила. Пойдемте. Что вы умеете делать? Токарное и фрезерное дело вам знакомы?
От человека веяло силой, и он смахивал на одухотворенный механизм.
— Да. Я, конечно, прежде всего сварщик, но знаком с разными станками, я даже несколько месяцев вкалывал на токарном.
— Это в СССР?
— Да.
— И учились вы бесплатно?
— Да.
Мальцев так и не понял, понравилась ли французу его немногословность. Да и, в сущности, ему было на это наплевать. Он был уже внутренне готов отвечать на каждое грубое слово двумя, а за малейший грубый жест отправить этого капиталиста в больницу, несмотря, разумеется, на всю возникшую симпатию к нему. Сообразив эту свою готовность, Мальцев широко улыбнулся.
Тот прищурился:
— А? Вы не беспокойтесь, у меня варки полно будет, а насчет остального спросил так, на всякий случай, если кто-нибудь приболеет или вдруг появится срочная работа. Мы, ремесленники, должны все уметь делать, быстро и хорошо — иначе нас все: правительство, капиталисты, промышленники и всякое остальное говно слопают без соли. Так что, давайте-ка посмотрим, что вы умеете делать. Не обижайтесь, у нас так положено.
— Я знаю.
Мальцев получал чисто эстетическое удовольствие всякий раз, когда встречал человека, открыто ругающего власть. Но он привык, чтобы это делалось с надрывом, желчной яростью, свойственной утомительной беспомощности. В этой же стране он повсюду видел людей, сволочивших власть с высокомерным презрением. И к этому Мальцев никак не мог до конца привыкнуть. Он продолжал в глубине души недоумевать, видя плюющего на полицейских пьяницу-оборванца, умиляться, услышав: «Вы у нас взлетите на воздух». Жесты, слова, выражения лиц словно кочевали с оборванца на хорошо одетого студента, с его профессора на добротного рабочего. Еще более удивительным было для Мальцева, что все эти люди вовсе не считали себя свободными и особенно сильными.
Теперь перед ним был промышленник, ругавший промышленников, капиталист, ругавший капиталистов. «Ремесленник? Уже то, что человек обладает частной собственностью, делает его автоматически и принципиально антикоммунистом, а если он к тому же эксплуатирует рабочих — пусть даже только одного — то как же его назвать, как не промышленником и капиталистом?»
Так подумалось ему, идущему вслед за Жоэлем в цех-мастерскую. Там работало пять человек. Они свободно оторвались от станков и сгрудились вокруг Мальцева — тому дали на пробу задание для новичков.
Шов лег ровный, легкий, почти воздушный. Потолочный шов вышел у него с первого раза. Вокруг одобрительно кивали головами. Кто-то из рабочих обратился к хозяину:
— Неплохо, совсем неплохо, а, Жоэль?
Все захохотали.
— Ознакомьтесь со всеми и всем тут, а я скоро… Рабочие, все еще смеясь, смотрели вслед хозяину.
— Жоэль не так уж плох, уверяю тебя.
Мальцев усмехнулся, сказал работягам:
— Меня это не интересует. Я иностранец, и единственное, чего мне хочется — это спокойно работать. Платят тут хорошо?
Рабочие переглянулись:
— Достаточно никогда не платят. Сам увидишь.
— Ну, а сколько? Приблизительно.
Лица перед ним слегка покривились:
— Мало. Нужно было бы больше.
Мальцев, мысленно послав их к черту, наблюдал несколько часов за жизнью цеха, людей и машин. Он убедился хоть в одном — тут неразумных забастовок не бывает. Он был даже умилен: между рабочими и хозяином существовала настоящая дружба. Они были равны. Здесь не было, как на том заводе, подчеркнутого почтения, даже заискивания перед начальством во время рабочего дня. И злобы тоже.
Он еще больше утвердился в этом мнении, когда Жоэль пригласил его обедать. Мальцев не без
