Фил, дружище…
– А если бы была, – тихо сказал Малянов, – рассказал бы.
Вечеровский презрительно скривился.
– Ты давно в Питере, Фил?
– Неважно.
– А что важно?
Пауза. Потом:
– Надеюсь, ты не торопишься?
– Смеешься? Я специально ехал! И вообще, Фил… Что с тобой? Ты здоров? Почему ты просто к нам не зашел? Когда записку эту бросал в ящик… и вообще… да как приехал, сразу надо было!..
– Не надо было, – уронил Вечеровский.
Малянов осекся. Вечеровский смотрел исподлобья, холодно и вчуже.
– Никто не должен знать, что мы встречались. Я никому сейчас не могу доверять. Собственно, даже тебе… Просто у меня нет выбора, и… с тобою вероятность предательства меньше, чем при каком-либо ином раскладе. Вряд ли это именно ты. В последнюю очередь я подумал бы на тебя. Фантазия у тебя бедновата. Я еще тогда удивлялся, как сумел ты додуматься до М-полостей.
– Как-то сумел, – тихо сказал Малянов.
– Я многое понял, – возвестил Вечеровский. – Много успел. Накопил колоссальный материал.
Малянов улыбнулся. И сразу почувствовал, что в улыбке его присутствует отвратительный и совершенно излишний сейчас оттенок искательности – но ничего не мог с собой поделать. Ему отчаянно не нравился тон разговора. Тон был не товарищеским. Не был даже просто доверительным. Тон нужно было сменить любой ценой.
– Представляю, сколько чудес ты видел…
– Да… Чудес… Много было всякого. Вам такое и не снилось, бедные мои барашки, котики-песики…
Он помолчал.
Наваливалась тьма. Вдали, едва просвечивая сквозь водянистую муть, затеплились окна пропадающих домов. Завывая так, что слыхать было за километр, под тусклый фонарь подкатил гнойно светящийся изнутри, почти пустой троллейбус и остановился. Всю кашу из него сцедило на предыдущих остановках; здесь, в этой болотистой тундре, он отложил лишь пару яиц и, дергаясь, раскачиваясь, вновь пустился в странствие.
Вечеровский настороженно провожал вышедших взглядом, покуда те не исчезли во мгле. Тогда он перевел взгляд на Малянова. Настороженность осталась.
– Чем дальше я продвигался, тем интенсивнее становилось противодействие. К этому я был готов – но полной неожиданностью оказалось то, что оно было столь целенаправленным… буквально осмысленным. Словно кто-то нарочно издевался. Постепенно я пришел к выводу, что мне сознательно пытается противодействовать некто, продвинувшийся по крайней мере не меньше меня. Я долго гнал эту мысль, но в конце концов играть в страуса оказалось более невозможно.
Пауза. Вечеровский перевел дух. Поразмыслил.
– И вот я хочу спросить тебя, Димка… Нет ли у тебя каких-то соображений относительно того, кто именно это может быть?
– Сознательное и осмысленное противодействие тебе? – спросил Малянов и против воли улыбнулся. – Нет. Нет у меня таких соображений.
– По тону твоему я чувствую, что у тебя есть какие-то иные соображения. Потом расскажешь, если время останется…
– Фил, если бы ты поподробнее рассказал, что уж ты такое там понял и чего добился, я мог бы, наверное, более осмысленно и сознательно отвечать на твои вопросы.
Вечеровский опять долго всматривался в лицо Малянова, покусывая губы. Так человек мог бы смотреть на жука, на бабочку, оценивая: подойдет для коллекции или нет; накалывать на булавку – или просто придавить… Потом сказал:
– Обойдешься. Это ни к чему.
Малянов пожал плечами. Вечеровский не оттаивал. Это было ужасно. И очень неприятно.
– Что ты знаешь о наших? – спросил Вечеровский.
Малянов опять пожал плечами.
– О Захаре ничего. С Глуховым все в порядке, мы встречаемся довольно часто…
– Я так и знал. Достойная компания.
– Да, вполне. То в шахматишки поиграем, то водочки попьем…
Вечеровский трескуче рассмеялся.
– Валька звонил сегодня из Америки. Как раз сегодня, представляешь? Но он никому не противодействует, можешь быть спокоен. Он вполне упоен собой. Добил, представь, свою ревертазу. И никаких препон ему, по его словам, не чинили.
– Вайнгартен? – омерзительно насторожился Вечеровский. – Ревертазу?
