– Это можно взять? – он кончиками пальцев, будто боясь обжечься, тронул мой листок.
– Разумеется, – ответил я и встал проводить.
У двери он долго застегивал пальто, потом нахлобучил поплотнее вытертую зимнюю шапку – обыкновенный старик-пенсионер, какие балуют внучат и с редких пенсий покупают им шоколадки подешевле, но обязательно хотя бы в обертке поярче; какие в шахматы играют на скамейках и между ходами судачат о политике: Союз развалили, теперь Россию разваливают! так их же стрелять надо! а куда органы смотрят? Да там все продано-перепродано!
Только вот ему, пенсионеру Бережняку, в отличие от прочих – пострелять удалось.
– Надеюсь, внизу засады нет?
– Помилуйте, Викентий Егорович. За кого вы приняли меня.
Он спрятал глаза и неловко покрутил птичьей шеей в комками залегшем кашне.
– Простите, Антон Антонович. Не то сказал.
И ушел.
А я ещё некоторое время стоял у двери, прижимаясь к ней лбом, и нескончаемо видел, как он плачет.
Яду мне, яду…
Сию секундочку-с! А закусывать чем будете?
Я после первой не закусываю…
Неделю спустя я получил заказную бандероль, и когда вскрыл – не сразу понял, что это. Там были списки и структуры РККА. И по каждой ячейке и каждому человеку – тщательный перечень функций и реально совершенных действий. Организация действительно была мирной и скорее культурно- просветительской, что ли, хотя и играла в подполье, навроде тимуровцев каких; была в ней, правда, и жуликоватая секция, деньги откуда-то брать надо – но в крупных аферах она не участвовала. Потайная экстремистская бригада, которой руководил в звании комбрига сам Бережняк – всего комбригов было пять, по числу лучей пятиконечной звезды – насчитывала лишь семерых, а реальных исполнителей в ней было двое. Один – профессиональный киллер, минимум пятнадцать душ на нем, в розыске ещё с девяносто шестого. Вот так.
Когда я, слегка ошалев, разбирался с пришедшими бумагами, самого Бережняка уже не было на свете. Вернувшись после нашего разговора к себе, он проверил наугад несколько фамилий с моего листа – все совпало; потом написал и отправил свое признание; и досуха выхлебал остатки отравы, путь которой к нему так и остался невыясненным. Наверное, Бережняку просто не пришло в голову его расписать – иначе расписал бы; его послание было, вообще говоря, пунктуально исчерпывающим – видно, что работал привыкший к систематическому мышлению ученый.
Это было его покаяние. Его епитимья.
Совершенная, хоть он и не подозревал об этом, опять-таки в рамках той же пресловутой, извините за выражение, парадигмы. Забавно, как исподволь она работает: ведь Бережняк даже не совершил греха самоубийства – что при епитимье никак бы не смотрелось. Просто воздал себе тою же мерою.
Передозировка была чудовищной, и приблизительно трое суток спустя он умер. То был не сошниковский вариант; врачи утверждали, что все это время мучился он страшно. Сознание распалось, даже рефлексы распались… Его нашли уже мертвым; соседи обратили внимание на смрад. Жил-то он в коммуналке, после лагеря так и не восстановился толком.
Я узнал все это от Бероева много позже. А тогда, закрыв за Бережняком дверь, я ещё уверен был, что мы с ним увидимся – и то на душе было ох погано. Дюже погано. Я вернулся на кухню, сделал себе ещё кофе – руки дрожали, как у старика. Как у только что ушедшего старика. С четверть часа не мог я придти в себя, тупо глотал и тупо смотрел в стену. Лечить люблю, лечить! Слышите? Чтобы людям становилось лучше, чем было – а не хуже, чем было!
Хотелось хоть простым физическим удовольствием как-то заглушить муку души, и я, бобыль и трезвенник, ничего лучше не придумал: снова залез в душ и снова сварился там, а потом снова обледенел. Чуток помогло.
А потом все-таки начал со скрежетом переключать мозги на очередные дела.
Я и не подозревал, какими окажутся мои очередные дела!
Ланслэт Пратт, бормотал я, одеваясь, Ланслэт Пратт… Ланслэт. По-нашему – Ланселот. Рыцарь Круглого Стола отыскался. Драконоборец. А не кажется ли тебе, сэр Ланселот, что твое место – возле параши?
В начале десятого я отзвонил Бероеву, но абонент уже был недоступен. Я ещё раз выпил кофе и поехал на работу.
Опять какая-то интуиция меня вела, что ли – едва войдя, я сызнова принялся проверять всю отчетность года. Думал просто мозги занять – а, как через несколько дней выяснилось, очень кстати.
Я успел выявить несколько мелких нестыковок, дать соответствующие вводные деду Богдану, выслушать череду его блистательных импровизаций, дважды отзвонить Бероеву, причем во второй раз он ответил, но ещё короче, чем ответил ему утром я: «Сейчас не могу. Ждите звонка»; я даже слова вставить не успел, полковник говорил так, словно бежал вверх по лестнице, причем уже, скажем, этажа с сорокового на сорок первый. Мне и Катечка нужна была, чтобы дать ей вводную по одной из нестыковок, но она что-то задерживалась, красотка наша…
А когда она появилась наконец, мне стало не до вводных.
Она вошла в кабинет неожиданно, кажется, даже без стука. Я, весь в себе и своих проблемах, сначала не обратил внимания на то, что глаза у неё распахнуты, словно от сильной боли, и закушена губа; уловил, правда, волну смятения, но заговорил деланно бодро, полагая, что смятение это связано не более чем с новым её поклонником каким-нибудь:
– Катечка, ты мне нужна. Я тебя жду не дождусь…
