Он не врал.
У меня будто штопор в голове завертелся. Где-то недавно мелькала парикмахерская… совсем недавно. Да Господи, где же…
Так. Дочь Сошникова, индианка хак-хакающая. Парикмахерше своей скачала, сказала она, отвечая на вопрос, кому рассказывала о близком отъезде отца. Так. Ну и ну. Тесен мир.
– Знаете, молодые девушки как зацепятся языками: тра-та-та-та-та! И обеим не так скучно – ни той, что сидит, ни той, что с ножницами кругом неё скачет. Обо всем успеют… И вот о вас – тоже. И о вашем заведении, и о вас лично, Антон Антонович. А уж племяшка – мне… Все в превосходных степенях, так что не волнуйтесь. Говорят о вас, знаете, хорошо.
– Давно у нас был этот пациент? – спросил я почти равнодушно.
– Нет. Разговор недавний. Как его… племяшка называла же… Сошников.
Ну что ж. Будем играть в полную откровенность? Тогда и я.
Я сделал печальное лицо.
– Ах, вот как, – упавшим голосом проговорил я. Он внимательно следил за моим лицом. Чуточку чересчур внимательно для пациента.
– А что такое?
– С ним произошел несчастный случай, – сухо сказал я. Что это он врачебные тайны выведывает! Так не делается! – От этого, увы, никто не застрахован.
А потом решил сменить гнев на милость.
– Представьте, он мне дал дискету со своими последними работами, я прихожу, чтоб вернуть – а он пропал. Я туда, я сюда. А он уже в больнице…
Нет, дискета и его не заинтересовала. Как и лже-Евтюхова. Видимо, дело было не в работах Сошникова, а в самом Сошникове. А вот мы с другой стороны попробуем…
– И ведь обида какая, – продолжал я болтать. – Он буквально на днях должен был уехать в Штаты, уже и приглашение получил в Сиэтл.
В нем полыхнуло. Виду он не показал, правда, но я понял: для него очень важно то, что я знал об отъезде.
Однако для него самого это известие не было новостью. Он-то тоже знал. Ему важно было именно то, что об этом знаю я. И я определенно почувствовал, что его желание наладить со мною контакт усилилось.
Свихнулись они все, что ли?
– Какого же рода несчастный случай? – настойчиво спросил Бережняк.
– Ну, это врачебная тайна, – ответил я. – Давайте все-таки о вас.
– Давайте, – согласился он. У меня было отчетливое впечатление, что в мысленном перечне вопросов, которые он пришел сюда выяснять, против номера первого он поставил аккуратный жирный плюс.
Я посмотрел ему в глаза. Он помедлил.
– Я, знаете, патриот, – сказал он и усмехнулся со стариковским беспомощным добродушием. Но глаза остались холодными и цепкими, и он буквально буравил меня: как я отнесусь к его словам?
Я пожал плечами.
– Я тоже, – сказал я. – И не стесняюсь этого. А вы, по-моему, стесняетесь.
Ага. Попал. У него екнули скулы.
– Я не стесняюсь, – отчеканил он. И сразу овладел собой. – Просто мне кажется, что в интеллигентной, знаете, среде к этому слову относятся с определенным предубеждением. Что патриот, что идиот… что фашист. Сходные, прямо скажем, понятия. Нет?
– Нет, – спокойно ответил я. – Люди, Викентий Егорович, разные. Что бы ты ни сделал – всегда найдется кто-то, кому твой поступок покажется неправильным, глупым, непорядочным. Ну и пусть покажется.
– Вы, Антон Антонович, молоды, – почти не скрывая зависти, произнес он. – Уверенность в себе, крепкие нервы, вера в будущее, которое у вас есть просто в силу возраста. Мне труднее.
Мне показалось, что он сидел. Давно. Еще, скажем, при Совдепе. Что-то такое мелькнуло у него в памяти, когда он говорил о будущем. Ого.
– Я понимаю.
– Хорошо. Так вот. Лет тридцать назад наша с вами страна, по глубочайшему моему убеждению, во множестве наук обгоняла весь остальной мир годков этак, знаете, на двадцать. Демократическое вранье, что ученому лучше всего работать на свободушке.
– Вы думаете? – вежливо уточнил я.
– Думаю, Антон Антонович! – убежденно повторил он. – И думы свои подтвердил экспериментально. Лучше всего ученые работают за решеткой. Там, где с них сняты заботы и о быте, и о досуге. И о покупках, и о ценах. И об отпусках, и о подругах, и о всяких там хобби. Но зато и самоутверждаться больше нечем, как только, знаете, работой. Спасаться от унижения и тоски больше нечем. И ум, и душа, и силы телесные, ежели учесть полное отсутствие подруг – все в одну точку бьет. Лично для ученых это, знаете, ужасно, отвратительно и смертельно подчас. Но для науки это черт знает, как хорошо!
– Интересная мысль, – сказал я. – Но вот тогда вопрос – зачем, в таком случае, вообще наука?
Он запнулся. Я пожалел, что его прервал – и зарекся на будущее вплоть до особого распоряжения. Надо было дать ему выговориться. Он не врал, и не выдумывал даже. Забавно – он говорил сейчас о самом
