И вот Александр Васильевич Самсонов получил предписание ехать принимать вторую армию, долженствующую наступать на Восточную Пруссию. Он принял предписание спокойно. Все же это была не первая, а уже третья его война, и волноваться было нечего. Генералов не убивают на поле брани, а если такое случается, то в общем крайне редко.
Екатерина Александровна, помня японскую войну и свои переживания, спешно заказала ювелиру медальон с короткой надписью: 'А.В. Самсонову. Мы с тобой'. Что она еще могла? Спрашивала совета, где жить, в Ташкенте? Или вернуться в Елисаветград? Обещала строго следить за Володей, беречь Верочку. И все смотрела, смотрела на Александра Васильевича своими яркими ясными глазами, как будто снова превратилась в гимназистку. Но с каждой минутой уходил Александр Васильевич все дальше к неведомой армии, погружаясь в волны 'Бородина' и освобождался от бренного обывательского мира. Он с радостью выходил в суровый мир войны.
Вечером накануне отъезда Екатерина Александровна услыхала голоса мужа и сына, доносившиеся из детской комнаты. Они пели:
- Всадники-други, в поход собирайтесь! Радостный звук вас ко славе завет, С бодрым духом храбро сражаться, За родину сладкую смерть принять.
У нее сжалось сердце. Зачем он это делал? Какое напутствие давал сыну? Куда звал?
Она вошла к ним, и они умолкли. Александр Васильевич улыбнулся.
Таким Екатерина Александровна запомнила его: большой, стриженный под короткий ежик, с сильной сединой на висках, чуть курносый, с мохнатыми черными, тоже с проседью бровями, черной бородой, большими печальными глазами.
- Знаешь, что я подумала? - спросила она. - Там ведь Жилинский. Это плохо.
Самсонов нахмурился, как будто она допустила бестактность, и ответил, что Яков Григорьевич - его старый товарищ. Она почувствовала, что муж не намерен допускать ее в генеральский мир. Он был связан с этим 'живым трупом' еще сильнее, чем прежде. Он хотел, даже жаждал убедить ее, что это единый, светлый, героический мир.
- Бог с тобой, - вздохнула Екатерина Александровна.
* * *
В Ростове на вторых железнодорожных путях казаки заводили по мосткам в вагоны лошадей. Рыжая кобыла дергала головой, норовилась вырваться, а казак бил ее ногайкой.
Самсонов с адъютантом вышли на перрон. Грузился какой-то второочередной полк, и на перроне негде было яблоку упасть; освещенные той внутренней свободой, которую всегда порождает военная община, лица казаков на все лады отражали одну и ту же вольную усмешку.
У Александра Васильевича мелькнула мысль о том, что станется с этими людьми, если вправду начнется война. Но он так же, как и они, ощущал себя частицей великой русской силы, поднимавшейся со всех сторон державы, поэтому не лежала душа печалиться, легко соединялась с народной душой.
На Александра Васильевича оглядывались, один маленький плечистый есаул вытаращился и рот раскрыл, словно собираясь что-то спросить, но тут кто - то крикнул:
- Генералу Скобелеву - ура!
Неужели Самсонова приняли за Дмитрия Михайловича? Иkи так был близок нынешний подъем тому, пятидесятилетней давности? Ведь и сейчас тоже шли на защиту славянства.
Самсонов вернулся в вагон и как будто был корнетом - снова молодая бескрайняя жизнь одарила его бесценной минутой.
- Ишь, разгулялись казачки! - кивая на окно? весело вымолвил адъютант. - Теперь им что Скобелев, что Стенька Разин.
- Стенька Разин? - спросил Самсонов.
Ему такое не приходило на ум. Но адъютант молод, для него важна не точность мысли, а эффект, и разбойник Стенька здесь ни при чем. Поезд подергался и поехал. Вокзал уплыл.
В купе заглянул знакомый инженер, попросил позволения войти. На сей раз его имя вспомнилось - Шиманский.
- А, господин Шиманский! - с облегчением произнес Самсонов, освобождаясь от груза забывчивости. - Значит, с нами едете?
Инженер сел на бархатный диван, закинул ногу на ногу, стал сердито говорить о мобилизации.
- Зачем нам воевать, Александр Васильевич? - спросил он.
Самсонова это задело. Во-первых, о мобилизации как о государственном деле не следовало говорить открыто, а инженер, которому даже не положено было о ней знать, не только говорил, но и осуждал; во- вторых, никакой войны еще не было.
- Мы не воюем, - сказал Самсонов. - С чего вы городите эту чепуху!
- Значит, если я с вами не согласен, то я горожу чепуху? - заметил Шиманский. - Вот так у нас всегда. Как только мы, промышленники, хотим что-то сделать на благо прогресса, вы все, у кого власть... неправильно это, Александр Васильевич! Неправильно и вредно для отечества. Какой интерес в том, чтобы промотать на войне народный труд?
- По-моему, вы не были социалистом. Я вас не понимаю, - возразил Самсонов. - Разве вы не заметили, какой подъем? Именно народная душа выплескивается в такие минуты... Мы заступимся за маленькую беззащитную Сербию, это наш долг!
- А проливы? - спросил Шиманский. - Никакой это не долг, а чистой воды помещичий феодализм толкает нас воевать ради хлебной торговли. И для отвода глаз - все эти общеславянские задачи, маленькая Сербия, историческое наследство на Востоке, какое, скажите на милость, у нас может быть наследство от Византии?
- А религия? - спросил Самсонов. - А сострадание славянам? Я знаю ваши штучки: промышленная выгода, прогресс! Какой был прогресс, когда ваш собрат из Владивостока Бринер и затем полковник Безобразов затеяли возню в Корее с лесными концессиями? Разве в России мало леса? Так нет же, полезли, столкнули нас с Японией. А что вышло? 'Япошки-макаки, а мы - кое-каки'. Вот ваш прогресс, Петр Иосифович! Россия жила сотни лет по-своему, ее вам не переделать.
- Напрасно вы не видите резона в моих словах, - сказал инженер. - Я тоже против войны. Нечего нам ни с кем связываться. Наша держава так велика, что ее рынок внутри огромен, продавай, что хочешь - все пойдет. А ради помещиков и хлебных спекулянтов начинать войну - зачем?
- Никто ради спекулянтов! - крикнул Самсонов.
- Да, разумеется, в газетах напишут что-нибудь патриотическое. А в основе - все в России до сих пор повернуто в прошлое. Будь у промышленников политическая сила, мы бы удержали страну от пагубного шага.
- Нет, - сказал Самсонов решительно. - Наибольшая для России опасность - растерять наши исторические идеалы, потерять живой религиозный дух. Без веры нет человека, без веры он - только умный зверь.
- И кончится страшным разгромом нашего хозяйства! - Тоже громко произнес Шиманский. - Мы надорвемся! Никакая религия не спасет. И что печально, пострадают самые активные, образованные силы. Народ-богоносец вспорет им животы. А после - наступит средневековье.
- Плохой из вас пророк, Петр Иосифович! - буркнул Самсонов. - Не хочу с вами ссориться, помню вас совсем другим человеком...Большая с вами произошла перемена.
- Никакой перемены. Мы накануне войны, а война... - Шиманский не договорил, встал и на прощанье сказал: - Храни вас Бог, Александр Васильевич. - За ним закрылись двери купе.
- Шпак! - презрительно вымолвил адъютант. - Вот такие шпаки все и портят.
На сей раз адъютант был полностью прав. Но эти слова - о хлебных спекулянтах! Они перекликались с самсоновскими мыслями о причинах японской кампании, - как это увязывалось?
* * *
На третий день мобилизации Самсонов прибыл в Варшаву. Яков Григорьевич принял его незамедлительно во дворце Бельведер в парке Лазенки на берегу озера. Высокий старик с землисто-желтым лицом не был похож на старшего вахмистра Жилинского, совсем состарился Яков Григорьевич.
Война уже была объявлена, Самсонов узнал о ней в дороге, пережив волнение и нетерпение. Теперь в кабинете командующего Варшавским округом, а вернее - главнокомандующего Северо-Западным фронтом,
