кучера Илюшку.
С грустью взирала Нина на рассыпающееся хозяйство. Пшеница уже перестаивала, быки были нечищеные, полуголодные, лошадей увели красные, осталась слепая на один глаз кобыла, а обе коровы с телятами, которых некому было пасти, толклись по базу, мучимые жарой и слепнями. Вдобавок, на кур напала свирепая куриная чума, и они перемерли, не осталось на развод ни единой пары, орловских и польских, которыми кохался покойный Родион Герасимович.
Нина советовала старухе продать быков, корову, обоих телят, но Хведоровна не хотела ничего упускать и просила найти работников. Оставшись со снохой, старуха понимала, что конец хутора будет и ее концом.
- Она кавуны солит, - шепотом жаловалась Хведоровна на Анну Дионисовну. - Пся кров поганая! Не хоче коров попасти.
И вправду было странно, что Анна Дионисовна в эту пору решила вымыть в погребе бочки и засолить арбузы.
Видя полный крах, Нина предложила бедным женщинам скупить на корню весь хлеб и создать на руднике малый запас. Хутору пришел бы конец, зато они получили бы денежную поддержку.
- Не заважай - отмахнулась Хведоровна. - Це моя земля, краше мэнэ вмэрты тут... - И не стала дальше разговаривать.
Она не хотела понимать, что ее слова о смерти - это не доказательство, а сама смерть. Без хлеба, без работников, без хозяина - не выживут и вправду лягут на эту сухую, пыльную землю. Неужели повторится то же, что было с Макарием? За мешок муки?
Нина все же надеялась переубедить Хведоровну, но вместе с этим предприняла необходимые действия для взыскания 'третьего снопа'. Ее не могло остановить, что по отношению к мужикам она уподобится насильнику, а они станут защищать свой мешок муки и дело может закончиться убийством. Равно как не могли Нину остановить и распоряжения управления торговли и промышленности. Она продолжала продавать уголь в Константинополь через Мариупольскнй порт, где его грузили на французские (бывшие русские) суда.
Ход событий требовал возвыситься над родным пепелищем и обещал спасение тем, кто способен быстро изменяться.
Жалко Хведоровну и ее погибающее хозяйство, тревожно трогать мужиков, но и над Ниной была суровая сила государственности, требующая от нее самоотверженности, взывающая к памяти Минина и Пожарского. Эта сила должна была вобрать в себя маленькие и средние силы, всех промышленников, финансистов, помещиков, всех самостоятельных граждан. Верно, Нина Петровна? Не скрыться вам от этой силы.
В августе в Ростове Деникин созвал совещание промышленников. Нина была там, слышала призыв вкладывать капиталы в развитие южнорусской промышленности и была поражена, что никто не отозвался. Зато дружно просили казенные кредиты.
Мининых на совещании не нашлось.
Многим это открытие показалось зловещим предзнаменованием. Но впечатление скрашивалось военными успехами, достигнутыми на московском направлении. Добровольческая и Донская армии опрокидывали контрнаступление красных, и вопрос о патриотизме граждан промышленников можно было отложить до взятия столицы.
После совещания Нина и Симон ужинали в 'Орионе', размещавшемся в Донском биржевом клубе. Оркестр играл мелодию песни 'Прапорщик', а Симон постукивал пальцем по столу, ожидая, когда станет тише.
- Мне не нравится ваш Антон Иванович, - наконец сказал он. - Устаревший господин. И все вы... - Он сделал неопределенное движение кистью. - Что он говорит? Не отдадим союзникам за помощь ни пяди русской земли. А почему? Красные не боялись отдать немцам в Бресте десяток губерний и потом хладнокровно расторгли мир. А он боится пообещать. И зачем он говорит, что его внешняя политика-только национальная русская? Зачем дразнит поляков, грузин, кубанцев? Красные и тут обскакали его. Объявили самоопределение наций, а там видно будет... И с землей ничего не в состоянии решить. Твой 'третий сноп' - это бунт и революция.
- Ты ничего не понимаешь в наших делах, - возразила Нина. - Не мешай. Я хочу послушать оркестр.
- О, прошу прощения, - сказал он.
Между ними уже не было сердечных отношений, Симон хотел сохранить дружбу, а Нина считала, что имеет на него некие права.
Через несколько минут принесли закуски. Симон потер руки и улыбнулся:
- Восток, мадам! Несравненный восток! Какая может быть политика при такой гастрономической роскоши?
- Антон Иванович еще покажет себя, - сказала она - Вот увидишь. И русские промышленники не ударят лицом в грязь. Быстрее нас нет работников.
Симон не спорил. Он все понимал: уж коль Деникин провел через свое военно-судебное ведомство закон против спекуляции, каравший смертной казнью и конфискацией имущества, то говорить нечего.
Повернувшись, он заметил возле колонны старого знакомого по Дмитриевскому Каминку, который сидел за столиком вместе с черноволосым тучным господином. Симон указал на него Нине, но она почему-то раздражилась. Тем не менее Симон пригласил Каминку.
Нина была с Каминкой холодна. Что любезничать с жуликом, который вынудил ее на крайнюю меру?
- Помните, Нина Петровна, вы любили варшавские пирожные? - напомнил Каминка. - Здесь прекрасные пирожные. Рекомендую.
Он не забыл, как она в Дмитриевском приходила к нему за деньгами. Было, было! И приходила, и пирожными угощали, и мухи кружились над тарелкой...
- Надеюсь, у вас все хорошо? - спросила Нина.
Каминка не жаловался, его продолговатые ласковые глаза ярко блестели. Сейчас он занимался хлеботорговыми операциями, так он назвал спекуляцию в Донской области дешевой кубанской пшеницей.
Нина на мгновение словно услышала твердокаменную речь Хведоровны: 'Це моя земля, краше мэни вмарты тут...' Так и не уступила упрямая старуха! Симон стал расспрашивать о конъюнктуре на юге.
- Май-Маевский в Харькове подарил офицерам эшелон с углем! посмеиваясь, произнес Каминка. - А эшелон с хлебом в России на вес золота.
- Чему радуетесь? - вдруг разозлилась Нина. - Народу жрать нечего! У меня вот-вот шахтарчуки забастуют. Из-за вас народ отворачивается от нас. Спекулянт!
Каминка поднял брови и обиженно улыбнулся.
- Кто спекулянт? - сказал он. - Я помогаю голодным, несу все тяготы, рискую... Не завидуйте мне, Нина Петровна. Занимаетесь своими маклями? Вот и занимайтесь!. Я же вам ничего не говорю?
Симон стал объяснять Каминке, что Нина устала от тягот и что к ней надо быть снисходительным.
- Идите все к черту - сказала она. - Дайте поесть.
Каминка показал взглядом Симону, что женщина есть женщина, и ушел.
- Милый человек, - сказал Симон. - Напрасно его отталкиваешь. Во время войны это непозволительно. - И он заговорил о междоусобицах в белом движении, о недавнем убийстве в Ростове председателя Кубанской краевой рады Рябовола, известного самостийными настроениями, а потом стал рассуждать вообще о русской тяге к междоусобицам и распрям.
Нине было неприятно, ибо он как будто подчеркивал, что она чуть ли не русская дура.
- Слушай, Симоша, дорогой, - сказала Нина. - Я ведь знаю, что русские ужасны... Ты знаешь, я чуть не застрелила Каминку? С нами надо осторожно.
Симон не поверил.
- Не веришь? - усмехнулась она. - А кнутик мой помнишь?
- Вам могут помочь только такие, как я или Каминка, - ответил Симон. Иначе пропадете... Твой кнутик
