последнее напутствие.
Винтергауз, уловив ее замешательство, заторопился идти поскорее в контору, подписывать купчую и получать долгожданные фунты.
- Да не убегу я! - насмешливо вымолвила Нина. - Или боитесь, что наши займут Донбассейн и я передумаю?
- А если не займут? - бросил нотариус и быстрым движением выхватил из папки фотокарточку. - Позвольте полюбопытствовать?
Нина ударила его по руке. Фотография Петрусика взлетела над столом. Нотариус отшатнулся, крикнул:
- Сумашедшая!
Винтергауз, покачивая головой, снисходительно похлопал его по спине, словно советовал утихнуть.
- Поднимите, - велела Нина.
Нотариус подумал немного, затем развел руками.
- Ну и темперамент!.. Я подчиняюсь, мадам! - сказал он, подняв фотокарточку с пола.
'Господи, до чего ты меня доводишь!' - мелькнуло у нее.
Надо было скорее кончать дело.
* * *
Вечером Нина уже была богатой. Она подарила пятьсот фунтов Артамонову, не зная, зачем это делает, просто жертвуя, как свечу поставила.
- Откупаешься? - догадался штабс-капитан.
- Я в Константинополь поеду, - сказала она. - Здесь ничего путного не будет.
- Не будет, - сразу согласился он. - Теперь наши либо в земле, либо нищенствуют.
Услышав эти слова, Нина раздражилась еще больше. Как ей хотелось, чтобы кто-то сохранял веру, тогда бы ей было легче.
Вокруг кружилась легкая жизнь Приморского бульвара с вечными интересами развлечений и самообмана, напоминающая бурление турецкой Перы. Странно было смотреть на мужчин и женщин, прогуливающихся неспешными шагами под перемежающиеся звуки волн и 'Маньчжурского вальса', ведь они шли по краю пропасти!
- Пойдем к моим увечным воинам, - предложил Артамонов. - Устрою им праздник, а ты поглядишь, как прозябают калеки.. Не бойся - стонов не будет, народ там веселый.
Нина согласилась, испытывая некую вину.
Сперва она зашла в магазин, переложила в сейф брезентовый портфель с деньгами и взяла у Алима винограда и яблок.
Татарин перевязал два пакета бечевкой, потом грустно сказал, что приходил какой-то военный, оставил нехорошую бумагу.
Он подал ей листок с печатью комендатуры, где предписывалось 'Русскому кооперативу' освободить занимаемое помещение к двадцатому сентября ввиду обстоятельств военного времени.
- Бакшиш надо дать, - заметил Алим. - Я знаю.
- Дай сюда. - Артамонов выдернул и порвал листок. - Конец 'Русскому кооперативу'. Все, Нина-ханум, закрывай дело.
- Ты пьяный, да? - удивился татарин.
- Это я пьяная, - сказала Нина. - Ничего, Алим, не пропадем.. Мы идем проведать наших калек. Ты закрывай магазин. Завтра поговорим обо всем.
- Нельзя воевать, надо бакшиш дать, - продолжал свое Алим.
Нина засмеялась, и они ушли.
Неужели, думала она, все так зыбко, что за одним сразу рушится остальное? Не нужен 'Русский кооператив', не нужен рудник. То есть нужен, но некому, кроме британца и Симона, им заняться... Что ж, будем умствовать о своем предназначении, о нашем кресте, о тяге к самоубийству. Должно быть, прав отец Сергий, - выбили у народа главную скрепу, а теперь все дозволено.
- Ты помнишь стих великой княжны? - спросила Нина и быстро прочитала:
Пошли нам, Господи, терпенье
В годину буйных мрачных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей...
- Да, - произнес Артамонов и повторил: - Пошли нам, Господи, терпенье... Ты только не жалей их. Конечно, калеки, не сразу привыкнешь. Но они живее тебя, они верят.
- В Бога, что ли? - спросила Нина.
- В Россию верят. Ты ведь тоже когда-то верила.
- Им нельзя не верить, я понимаю, - согласилась она. - А нам?
- Они - хорошие, - сказал он. - В них сохранилось то, что мы потеряли. Они выстрадали свою веру.
- А мы чурки деревянные? - заметила Нина. - Я тоже верю в Россию. Иначе жить незачем. Думаешь, я живу ради торговли?
Артамонов так не думал. Он громко хмыкнул и пошевелил плечами, отчего приподнялся пустой рукав. Было видно, что ему не хочется рассуждать о ее вере.
Они купили вина, больших татарских бубликов, калачей, брынзы и, наняв извозчика, поехали в Корабельную Слободку к Малахову кургану. Там в маленьком домике, похожем на домик Осиповны, обитали инвалиды, члены Союза увечных воинов. По дороге Артамонов вспомнил о памятнике адмиралу Корнилову на кургане - связь двух Корниловых была явной, - но вспомнил без надрыва, а как о бессмертной душе. И снова Нина подумала, что все погибает, что эти сладкие молитвы прошлому не дадут штабс-капитану, не дадут тысячам и тысячам других людей отступить от края. Ее ожидало впереди полное одиночество.
- Все о войне и о войне! - с упреком сказала она. - Ведь мы с тобой, кажется, скоро уж распрощаемся.
- Пеший конному не товарищ, - ответил Артамонов. - Судаков уже успокоился, Пауль уехал, а я тоже куда-нибудь приткнусь.
Вскоре они приехали к артамоновским инвалидам.
Двое безногих молодых людей жили в семье судового механика и вместе с сыном хозяина, слепым юношей с обожженным лицом, занимались плетением корзин. Нина пожалела, что приехала: она устала от мучений. Смущаясь от того, что здорова и богата, она знакомилась с ними, зачем-то ощупывала поданную ей корзину и не могла понять Артамонова. Что он хотел показать? Все были любезны с ней, как с чужой.
- А-а, вы продали свай рудник? - удивленно произнесла хозяйка и стала извиняться за то, что не готова по-настоящему угостить ее.
- Да она такая же, как и вы! - грубовато заявил хозяйке Артамонов. Она не кусается.
Сидевший на скамейке безногий (у него не было обеих ног) уперся руками в скамейку и передвинулся.
- Это Родионов, - назвал его Артамонов.. - Командир броневика 'Доброволец'.
- Я слышала про ваш броневик, - вспомнила она. - Я где-то читала объявление.
Слепой юноша повернул к ней белесые выкаченные бельма, улыбнулся.
- Мы в Феодосии объявление давали! - обрадованно сказал он.
- Мясорубку искали...
- Да, кажется, - согласилась Нина.
Мясорубку они нашли, побывали в ней - это бросалось в глаза.
- Сейчас на фронте большие успехи, - продолжал слепой с приподнятой интонацией, словно спешил донести до Нины свой дух добровольчества. - Вы знаете, мне снится, что мы едем на броневике и впереди - пахота. Я знаю, что на пахоте непременно застрянем, но в объезд никак нельзя. И застряли. Пехота отступает. Вот-вот красные нахлынут. А мы стоим, колеса буксуют, машина дрожит...
Юноша затряс сжатыми кулаками, и его обтянутый розовой тонкой кожицей лоб наморщился, как
