Двадцать девятого июля Чемберлен сказал советскому послу Майскому, что хочет «сесть за один стол с Гитлером и карандашом пройтись по всем его жалобам и претензиям». То есть попробовать договориться.
Вряд ли это была ошибочная мысль: тогда все, включая Сталина, надеялись договориться. Но при этом Сталин не сомневался, что войны не избежать.
Впрочем, кроме Чемберлена, боявшегося потратить лишний пенни на вооружение, в английском истеблишменте были и другие люди.
Черчилль описывает свою встречу с немецким послом в Англии Риббентропом в боевом тоне. Она состоялась в 1937 году. Риббентроп говорил, что Германии нужно жизненное пространство для возрастающего населения, что она вынуждена «проглотить Польшу», что Белоруссия и Украина «абсолютно ей необходимы». Он просил англичан не вмешиваться. На это Черчилль решительно возразил: «„Если бы даже Франция была в полной безопасности, Великобритания никогда не утратила бы интереса к судьбам континента настолько, чтобы позволить Германии установить свое господство над Центральной и Восточной Европой“. Мы стояли перед картой, когда я сказал это. Риббентроп резко отвернулся от карты и потом сказал: „В таком случае война неизбежна. Фюрер на это решился. Ничто его не остановит, и ничто не остановит нас“»325.
В ноябре 1937 года британский министр иностранных дел Галифакс на встрече с Гитлером в Берлине предложил альянс на базе «пакта четырех» и «предоставления ему свободы рук в Центральной и Восточной Европе»326. Галифакс даже конкретизировал, что «не должна исключаться никакая возможность изменения существующего положения» в Европе. Он указал и направление: Данциг, Австрия и Чехословакия.
Скорее всего, англичане чувствовали себя ловкими дипломатами, с минимальными потерями ускользающими от колоссальных расходов. Хотя тогда они могли просчитать следующий вариант: генерал Франко в результате их политики «невмешательства» побеждает, и дружественный Германии режим начинает контролировать вход в Средиземное море; Германия, заняв Австрию, становится в полушаге от Балкан и английских нефтепромыслов, главной британской энергетической базы; устранив «Данцигский коридор», Германия объединяется с Восточной Пруссией и начинает доминировать на Балтике; чехословацкий военно-промышленный потенциал значительно усилит Германию.
Так на что же уповал Чемберлен?
Конечно, англичане легко просчитывали эти варианты, но делали ложный посыл: дальше Гитлер непременно схватится со Сталиным. Иначе трудно понять их логику.
Но обвинять британцев в двуличии, как это делали у нас (правда, в ответ на обвинение нас в «пакте Молотова — Риббентропа»), просто бессмысленно, так как подобная оценка только затемняет характер предвоенных отношений. Англии было выгодно, чтобы Гитлер как можно глубже увяз на Востоке, Советскому Союзу, наоборот, чтобы он обескровил себя на Западе.
Правда, СССР делал намного больше усилий, чтобы заключить Восточный пакт против Гитлера. В этом вопросе Сталина нельзя упрекнуть.
Но если взять общую панораму, то это была беспощадная игра, где каждый надеялся обмануть партнера.
Надо полагать, принятие Лондоном нового курса (в направлении на Мюнхен) должно было вскоре отрезвить Сталина в отношении разворачивающегося внутреннего террора, получившего название «ежовщина». (Иногда употребляют синонимом слово «сталинщина», что исторически неверно, так как не учитывается природа явления: смыкания карательной машины с местным бюрократическим аппаратом.)
Имея расползающийся Восточный пакт, Сталин должен был выбирать: либо продолжать необъявленную войну с партократией, в которой та набирала силу, либо оставить надежды на появление в СССР некоммунистической демократической элиты. Пожалуй, даже такого выбора у него не было.
С осени 1937 года до весны 1938 года в нем вызревало решение укоротить «ежовщину». Возможно, данные о резком замедлении экономического подъема послужили поводом для его сомнений: в 1936 году рост в промышленности составлял 28,8 процента, а в 1937 году упал до 11,1 процента.
Но в поступающих из НКВД документах Сталин видел пугающую картину массовых вражеских действий. По его резолюциям можно судить о его душевном состоянии. Он указывает: проверить, арестовать, передать показательному суду и расстрелять, выселить из приграничных районов. Не зная его предложений о демократических выборах, можно воспринять этого человека как средоточие террора. Или как шизофреника.
Однако у Черчилля вдруг натыкаемся на подобное психологическое состояние: «Было известно, что в то время в Англии имелось двадцать тысяч организованных германских нацистов. Яростная волна вредительства и убийств как прелюдия к войне лишь соответствовала бы их прежнему поведению в других дружественных странах. В то время у меня не было официальной охраны, и мне не хотелось ее просить. Однако я считал себя достаточно видной фигурой, чтобы принять меры предосторожности. Я располагал достаточными сведениями, чтобы убедиться, что Гитлер считает меня врагом. Мой бывший детектив из Скотленд-Ярда инспектор Томпсон был в то время в отставке. Я предложил ему приехать ко мне и взять с собой пистолет. Я достал свое оружие, которое было надежным. Пока один из нас спал, другой бодрствовал. Таким образом, никто не мог бы застать нас врасплох. В те часы я знал, что, если вспыхнет война, — а кто мог сомневаться в этом? — на меня падет тяжелое бремя»327.
Это описание относится к 1 сентября 1939 года, то есть к началу войны в Европе. Занервничал храбрый британец! И заметьте, даже слово «вредительство» появилось в его лексиконе.
Что же говорить о кремлевском руководителе, который знал, что большинство населения в той или иной степени имеет претензии к власти?
В Москве к тому же война ощущалась гораздо ближе, чем в Лондоне.
Седьмого июля 1937 года фактически началась Вторая мировая война: Япония напала на Китай.
Но вот что поразительно: 19 июля советские пограничники заняли два острова на Амуре восточнее Благовещенска, продемонстрировав силу перед подконтрольным Японии государством Маньчжоу-Го. Это был легкий блеф.
Седьмого августа японцы заняли Пекин.
Семнадцатого октября чешские немцы спровоцировали беспорядки в Судетской области Чехословакии.
Шестого ноября Италия присоединилась к Антикоминтерновскому пакту.
«Война стучалась в наши двери…»
Однако советский разведчик Рихард Зорге, работавший в Токио под «крышей» корреспондента «Франкфуртер цайтунг», сообщал утешительные вести. Из-за сильной активности Германии в Китае (наличие германских инструкторов в армии Чан Кайши и больших поставок военных материалов) японцы стали сдерживать свои агрессивные планы в отношении СССР. Вести две войны сразу им было не под силу.
Советский же Союз постоянно страдал от угрозы нападения и с Запада, и с Востока, и его руководство вряд ли забыло, как во время Гражданской войны японцы планировали занять всю Восточную Сибирь, и только конкуренция американцев, для которых такая перспектива была неприемлемой, остановила Токио. Москве тоже приходилось уповать не только на штыки Отдельной Краснознаменной под командованием маршала Блюхера, но и на Англию и США, ведущих друг с другом упорную борьбу за доминирование в Юго- Восточной Азии.
Исходя из традиционной стратегии Альбиона, можно понять, почему англичане проводили в Испании политику «невмешательства», не желая укреплять республиканцев и, соответственно, Францию, которая в случае их победы получила бы главный приз: влияние на Пиренеях и в Средиземноморье, а с учетом Восточного блока — и первенство в Европе.
Гитлер тоже был за союз с Англией. «Но такой союз был невозможным главным образом потому, что проводимая Гитлером после прихода к власти политика бартерных соглашений и субсидирования экспорта нанесла смертельный удар британской и американской торговле»328.
То есть Германия вытесняла западные демократии со своих рынков.
Словом, накануне решающих событий политическое руководство Англии оказалось в ужасном положении. Единственным выходом было попытаться избежать войны с Гитлером и направить его прямо на
