искавшие пощады».
На суде неизвестный Сергей дразнил судей, меняя показания. Он не сомневался в смертном приговоре. В газетных отчетах проскочило даже восхищение его мужеством. Высокий, в белой папахе, размахивая браунингом, кроющий своих товарищей ободряющей бранью, а бедных обывателей «сволочами» — таким предстает этот максималист перед нами.
«Лица большинства — полуинтеллигентны», — добавляет «Око». Что за этими словами? То, что молодые люди не похожи ни на крестьян, ни на студентов? Возможно. Если обратиться к авторитету историка, то увидим более полную картину.
В. О. Ключевский: «Обычные явления в жизни народов, отсталых и почему-либо ускоренно бросившихся вдогонку за передовыми: ...разрушение страха идеалов и устоев жизни вследствие невозможности сформировать из связанных с вековыми преданиями и привычками новых занятий, сложить новые бытовые основы. А пока не закончится эта трудная работа, несколько поколений будут прозябать и шататься в том межеумочном, сумрачном состоянии, когда миросозерцание подменяется настроением, а нравственность разменивается на приличие и этику» (написано в 1909 году).
Была своя эстетика в терроре. Убийца генерала Мина Зинаида Коноплянникова всходила на эшафот, читая стихи Пушкина:
Казалось, шла какая-то дерзкая небывалая игра, где не надо было ничего — ни большого ума, ни образования, ни труда, — только воля и смелость.
Столыпин, защищаясь от революционного террора, должен был найти прочную политическую опору в обществе. Можно было какое-то время скрываться в Зимнем, терпеть взрывы и налеты, допускать отмщение военно-полевых судов. Сколько у него было этого времени? Очевидно, мало. Требовалось вслед за земельной реформой выстроить политическую крепость. Для Столыпина такой крепостью виделась реформа местного самоуправления, закрепляющая для большинства народа (крестьян) их экономическую свободу. То есть, разрушая общину, он создавал ее заново, брал из нее лучшее. Однако законопроект «Об установлении главных начал устройства местного самоуправления», отменяющий сословно-дворянский принцип организации местной власти, привел Столыпина к жестокому спору с помещиками.
Перед ним встал вопрос: на кого же опереться?
На крестьян? Разумеется, да только зачастую землеустроительные комиссии работают под вооруженной охраной. Деревня сопротивляется реформе.
Россия — страна крестьянского землевладения. Только в 22 губерниях, почти по всей черноземной зоне, более половины земли принадлежит им. А прибавьте к этому казенные и удельные земли, которые они арендуют, — получится подавляющая цифра. Такого не встретишь ни в Англии, ни в Германии, ни во Франции.
Вот откуда Столыпин ждет поддержки.
Но пока страна страдает от неустройства, неурожаев, несвободы, поддержки не будет.
Чем скорее перестроит реформа, тем скорее поддержат ее деревни. А пока не спешат поддерживать.
От кого еще ждать понимания? От дворян? Они все больше теряли свое влияние. Конкуренция американского зерна на европейском рынке привела к падению цен, только крупные помещики могли выдержать испытание. Задолженность помещиков Дворянскому, банку перешла намного за миллиард рублей. Когда столыпинская политика в расширении крестьянского землевладения и укрепления действительно рентабельных культурных помещичьих хозяйств стала ясной дворянству, реформатор подвергся новой критике. В. И. Гурко назвал процесс продажи помещичьих земель и скупки их Крестьянским банком самым энергичным осуществлением программы социалистов-революционеров. Довольно скоро стало понятно, что правительственная политика строится в уверенности, что земли, предлагаемые на продажу, будут не уменьшаться, а увеличиваться, то есть помещикам все труднее будет удержаться и уцелеть.
Интеллигенция Столыпина не поддерживала. Гонитель Думы и «твердая рука» не мог вызвать симпатий. Усиление государства, подъем патриотизма, что лежали в основе политики реформ, не воспринимались ею.
Достаточно вспомнить русско-японскую войну. Когда, по словам С. Ю. Витте, японцы «дошли до кульминационного пункта», а русские только «входят в силу», тогда интеллигентское общество в один голос заговорило о мире. Военные воскликнули: «Неужели хоть на полгода времени нельзя вдохнуть в интеллигенцию России чувство патриотизма?» П. Н. Милюков писал: «Следует помнить, что по необходимости наша любовь к родине принимает иногда неожиданные формы и что ее кажущееся отсутствие на самом деле является у нас наивысшим проявлением подлинно патриотического чувства».
Патриотизм, выходит, — это отсутствие патриотизма? Что ж, когда петербургские курсистки слали японскому микадо поздравление, это, должно быть, и выражало их любовь к России. К этому надо добавить, что почти половина капитала, вложенного японцами в войну, принадлежала одному из руководителей американского еврейского центра, Янкелю Шиффу. (Об этом до сих пор пишут в американских газетах. Например, «Сан-Франциско Кроникл», 6 февраля 1990 г.) Об отношении Столыпина к евреям мы еще поговорим, а о Шиффе упоминаем здесь для того, чтобы напомнить, что во всем мире, в Европе и Америке, большинство желало поражения русских.
Русская интеллигенция начала века в основном выработала мировоззрение, непримиримое к русской исторической государственности. Она отрицала религию, национальную идею, монархию. Любовь к отечеству клеймилась как реакционная, она заменялась любовью к «массам», к народу. Патриотические стихи Пушкина «Клеветникам России» назывались «позорными страницами» в творчестве поэта.
Отсюда недалеко до поддержки революции и террора, если не прямой поддержки, то моральной, что еще сильнее.
П. Б. Струве пишет о «глубоко несочувственном отношении» широкого общества, «его преобладающего либерально настроенного большинства к политике правительства и его главы». В статье «Преступление и наказание» он так определяет производную от интеллигентского мироощущения; «Народился новый тип революционера. Подготовлялся он — незаметно для общества, незаметно для каждого из нас — в дореволюционные годы и народился в 1905—1906 годах. „Максимализм“ означал слияние „революционера“ с „разбойником“, освобождение революционной психики от всяких нравственных сдержек. Но „разбойничество“ в конце концов есть только средство. Душевный переворот шел глубже абсолютной неразборчивости в средствах. В революцию ворвалась струя прожигания жизни и погони за наслаждениями, сдобренной „сверхчеловеческими“ настроениями в стиле опошленного и оподленного Пшибышевского».
Кто же поддерживал Столыпина?
Можно ответить так: все и никто. После взрыва на Аптекарском острове, пресыщения террором и новых смелых законов к Столыпину склонилась народная надежда.
Уже после смерти Петра Аркадьевича в английской газете «Дейли Телеграф» появилась статья. «Можно признавать Столыпина П. А. великим государственным деятелем или не признавать, но нельзя отказать ему ни в энергии, ни в смелости. Многие следили за его деятельностью не только с интересом, но и с искренней симпатией. Был момент, когда он оказался единственным человеком, способным взять на себя трудное дело введения в России конституционного строя...»
Британский журналист, по-видимому, точно ответил на вопрос, кто поддерживал Столыпина.
Теперь вернемся к событиям осени 1906 года. Вскоре, в конце ноября, начиналась предвыборная кампания. Было ясно, что на сей раз в ней примут участие все: правые, стоящие за возвращение к неограниченному самодержавию, октябристы, принявшие программу Столыпина, кадеты и «левый блок», объединяющий эсеров, социал-демократов и другие социалистические группы.
Если во время выборов в Первую Думу правительство Витте относилось к ним пассивно, то сейчас правительство должно, было вести активную борьбу.
Но, самое главное, изменилась политическая атмосфера. Правительство Витте никто не защищал, общество было единодушно настроено поддерживать революционные перемены; теперь же значительная часть населения повернулась в сторону реформ, против революции.
На фоне этих настроений неожиданно громкое звучание приобрела загадочная история смерти максималиста Якова (Янкеля) Черняка, имевшего отношение к организации ограбления в Фонарном
