В охранном отделении я шел под фамилией «Аленский» и сообщил сведения о всех вышеприведенных лицах, о сходках, о проектах экспроприации и террористических актов, которые и рассматривались Кулябко. Получал я 100-150 рублей в месяц, иногда единовременно по 50-60 рублей. Тратил их на жизнь».
Допрос продолжался до пяти часов утра беспрерывно и закончился на том, что Богров опознал свой браунинг.
Арестованного усадили в карету и отправили в киевскую крепость. С одной стороны от него сидел киевский полицмейстер полковник Скалой, с другой — жандармский полковник, державший в руках взведенный револьвер. Следом ехали еще в трех экипажах жандармы. Богрова поместили в Косом капонире, в одиночной камере.
Что же произошло?
Утро первого сентября было великолепным. В небе ни облачка, тепло и хорошо. С утра царь отправился смотреть маневры, затем в семнадцать часов на ипподроме в Печерске должен был произойти в его присутствии смотр «потешных» (подростков, занимающихся военной подготовкой), а вечером в театре предстоял прекрасный спектакль.
Настроение киевским начальникам портило сообщение о появлении неизвестной террористки, которая намеревается произвести террористический акт против Столыпина. Но не исключена попытка и цареубийства.
Впрочем, Петр Аркадьевич был спокоен и выходил на улицу один.
После обеда за ним прислали из охранного отделения закрытый автомобиль и повезли в Печерск.
Ярко светило солнце. Перед трибунами выстроились в шахматном порядке киевские гимназисты в белых рубахах, лучшая охрана царя. Столыпин вышел из автомобиля, стал подниматься по лестнице. Его то и дело останавливали приветствиями. Киевский губернатор Алексей Федорович Гирс торопил, опасаясь непредвиденного. Возле одной из лож Столыпин приостановился, какая-то пожилая дама кивнула на его ордена и спросила Бог знает зачем: «Петр Аркадьевич, что это за крест у вас на груди, точно могильный?»
Гирс, знавший от Кулябко о террористке, возмутился. Столыпин же невозмутимо ответил: «Этот крест мной получен за труды Саратовского управления Красного Креста, который я возглавлял во время японской войны». Он дошел до ложи, предназначенной Совету министров и царской свите, но прошел дальше. Гирс спросил: «Почему?» «Без разрешения министра двора я сюда войти не могу», — объяснил председатель Совета министров и спустился на площадку перед трибунами, огороженную барьерами. Тотчас несколько человек в штатских костюмах незаметно встали полукругом возле барьера.
Столыпин повернулся к Гирсу. Вид у него был невеселый. Он стал спрашивать, почему вчера во время освящения памятника Александру II было запрещено евреям-учащимся идти наравне с другими учащимися с крестным ходом?
Гирс отвечал, что попечитель киевского учебного округа Зилов распорядился, чтобы в церковной процессии не было нехристиан, то есть евреев и мусульман.
Столыпин возразил, что подобные распоряжения нелепы и вредны, вызывают в детях рознь.
К ним подходили знакомые, пытались завязать разговор, но Столыпин был немногословен.
Уже давно наступило пять часов. Царь опаздывал. Гирс принялся повествовать о губернских делах, терпеливо пытаясь разговорить Столыпина.
Когда речь зашла о выборах в земство, тот наконец оживился, стал спрашивать об избранных. Для него было ясно, что главное препятствие к развитию местного управления — дворянская иерархия. Говорить об этом он не мог, не зная, поймет ли его Гирс. Но заметил, что земство здесь нужно было ввести давно, с ограничениями для крупного польского землевладения, — собственно, для дворянского сословия.
Вообще самоуправление и развитие местной инициативы было сейчас самым важным для Столыпина вопросом.
И почти все мешали. То, к чему он стремился, должно было отодвинуть старую иерархию. Потому и мешали.
Царь с детьми приехал с опозданием на полтора часа. Столыпин встретил их внизу, прошел в соседнюю ложу. Начался смотр «потешных». Он завершился к восьми часам. Все было спокойно.
К девяти намечался съезд приглашенной публики в театр. Театральная площадь и прилегающие улицы от холма до Крещатика охранялись полицией. У входа в театр стояли жандармские офицеры и тщательно проверяли у всех билеты. Еще утром проверили в театре все подвалы и чердаки. Террористу невозможно было проникнуть туда.
Показывая билеты, проходили военные в белых кителях с нарядными дамами в белых платьях. Всюду был белый цвет. Несколько штатских в черных фраках только подчеркивали торжество мундиров и кителей.
Столыпин минут за десять до приезда царя вышел в зал вместе с министром народного образования Кассо, военным министром Сухомлиновым, обер-прокурором Саблером. Он встал возле своего кресла в первом ряду, через одно от левого прохода, лицом к публике. К нему подошел Кассо, потом какой-то полный молодой администратор. С опозданием появился Коковцов и прошел тоже в первый ряд.
К девяти приехал царь с дочерьми Ольгой и Татьяной. Он сел в выступе генерал-губернаторской ложи и был весь открыт. Рядом с ним — великие княжны, наследник болгарского престола Борис, великие князья Андрей Владимирович и Сергей Михайлович.
Погас свет. Оркестр заиграл гимн «Боже, царя храни», который назывался народным. Все встали и трижды спели гимн. Потом началась опера. Постановка была прекрасна, собрали лучших певцов, но Столыпин смотрел на сцену безучастно. Несколько раз он взглядывал на царя, и казалось, что его занимает не пение.
Во время первого акта царь вышел, Столыпин остался на месте. К нему подходили сановники, в том числе и генерал Курлов, на которого возлагалось обеспечение безопасности. Столыпин спросил, не найдена ли террористка, и требовал скорее завершить розыск.
Затем начался и прошел второй акт. Оставался третий, совсем короткий. Было около одиннадцати с половиною часов.
Царская ложа снова опустела. Столыпин встал, повернулся лицом к залу, оперся на барьер. К нему подошли военный министр Сухомлинов, на кителе которого гордо белел орден святого Георгия, полученный им еще в юности в турецкой войне, и граф Потоцкий. К ним подошел Коковцов. Он сейчас должен был ехать на вокзал, спешил проститься; ему надо было завершать роспись финансов на будущий год. Пожав руки, Коковцов собрался уже отойти, как вдруг Столыпин произнес:
— Как я вам завидую, что вы едете в Петербург! Возьмите меня с собой.
— Сделайте одолжение, — улыбнулся Коковцов. — У меня здесь лошадь, милости просим! — И откланялся.
Публика покидала зал.
Из восемнадцатого ряда двинулся по направлению к первому высокий черноволосый молодой человек в черном фраке. Он шел уверенно, прикрывал афишкой оттопырившийся карман брюк. Дойдя до второго ряда, когда его отделяло от Столыпина метра два, он вытащил браунинг.
Столыпин смотрел прямо на него.
По лицу молодого человека пробежала гримаса страха и напряжения. Он дважды выстрелил.
В зале воцарилась тишина. Столыпин наклонил голову, посмотрел на свой белый китель. Владимирский крест был пробит пулей. Петр Аркадьевич посмотрел на удалявшегося молодого человека и велел его задержать.
Раздалось громкое восклицание из оркестра:
— Государь жив!
Послышался чей-то пронзительный вопль.
Столыпин положил на барьер фуражку и перчатки и замедленными движениями стал расстегивать и снимать китель. У него была прострелена и кисть правой руки, брызгала кровь. Кто-то принял китель, и тогда он снова наклонил голову, разглядывая красное пятно, расплывающееся повыше правого кармана жилета. Он безнадежно махнул рукой и тяжело опустился в кресло. Потом, словно вспомнив что-то, повернулся к царской ложе. Там никого не было. Он поднял левую руку и сделал предостерегающий жест. В это время в ложе появился Николай и встал у всех на виду. Столыпин перекрестил его широким, медленным
