Это искреннее и взволнованное письмо Толстому Гончаров заканчивал воспоминаниями о прежних встречах с ним (в пятидесятых годах). В другом письме из Усть-Нарвы, от 2 августа, Гончаров, отвечая Толстому, писал: «Я счастлив, что наши взаимные добрые воспоминания не вытравлены из нас обоих всепожирающим временем, а таились под горяченькой золой и не остыли».
Далее, отвечая Толстому на его слова о нем, что он, Гончаров, мог «иметь большое влияние» на писательскую деятельность Толстого, Гончаров говорит, что «понять это буквально было бы дерзновенно» с его стороны и что он понимает это так. Тургенев, Григорович и он сам, Гончаров, выступили прежде Толстого, а Толстой, сидя в Севастопольских бастионах, думал, мол: «Вот они пишут кто во что горазд, дай- ка я попробую». Попробовал, и теперь «вон где всех нас оставили, далеко позади». Сохранилось и другое письмо Гончарова к Толстому. 9 мая 1888 года Гончаров писал ему, что получил его «милое письмо» и «очень обрадовался ему». «Несказанно доволен» Гончаров тем, что в письме Толстого к нему «видна только ласка и старое дружелюбие».
Л. Н. Толстой прочел как «Слуги», так и «На родине» («Воспоминания») Гончарова и одобрил их. По признанию Гончарова, он «немного совестился показаться в печать с такими бледными и бессодержательными рассказами. Ан, вышло ничего. Старьем немного отзывается, как будто сидел-сидел на месте, глядя на пляску молодежи, да вдруг не утерпел, вспомнил старину и проплясал гросфатер. Конечно, ему хлопают…» Толстой советовал, чтобы он «продолжал свои воспоминания», на что Гончаров отвечал: «Продолжать трудно, потому что далее следуют более свежие, близкие к нашему времени воспоминания. Пришлось бы затрагивать, что еще не отжило, не умерло. Есть еще живые свидетели недавнего минувшего. Трогать все это неудобно. Но посмотрю, не найду ли чего, и если будет охота и сила — попробую. Да дряхлею очень — куда уж мне!»
«Слуги старого века» явились своего рода продолжением галереи крепостных слуг, выведенных Гончаровым в «Иване Савиче Поджабрине» (Авдей), «Обыкновенной истории» (Евсей) и «Обломове» (Захар). Критика демократического лагеря высказала известное неудовлетворение очерками, отмечала их «несозвучие» эпохе. Л. Ф. Пантелеев в своих воспоминаниях утверждает, что Щедрин, работавший в то время над «Пошехонской стариной», будто бы говорил, имея в виду гончаровских «Слуг»: «Вот я ему покажу настоящих слуг прошлого времени»[225].
Бесспорно, по силе и остроте разоблачения ужасов крепостничества щедринские произведения несравнимы с гончаровскими «Слугами». Однако и в «Слугах старого века» показано, как уродует крепостное право жизнь и психику «дворовых людей» и слуг, как губительно действуют на их душу, на их человеческий облик рабство и обломовщина. Вряд ли можно признать основательным упрек Гончарову в идеализации в «Слугах старого века» патриархальных отношений. В очерках Гончарова высказано, по сути дела, глубокое сожаление по поводу того, что в быту даже трудовой русской интеллигенции того времени еще сохранялась эта печальная необходимость и привычка иметь слуг.
По художественному мастерству «Слуги старого века» относятся к числу наиболее ярких произведений Гончарова. По справедливому замечанию рецензента «Вестника Европы», в «Слугах старого века» Гончарова видно «руку мастера, сохранившего на протяжении полувека те художественные приемы, которые сделали его одним из наследников пушкинской прозы».
Последним произведением, опубликованным при жизни Гончарова, были очерки «По Восточной Сибири», в которых писатель продолжил и дополнил рассказ о своем кругосветном путешествии на фрегате «Паллада».
Летом 1891 года, незадолго до смерти, Гончаров продиктовал своей воспитаннице Е. К. Трейгульт очерки «Уха», «Май месяц в Петербурге» и «Превратность судьбы». Таким образом, если в сороковых- шестидесятых годах Гончаров выступал в печати как романист, а в семидесятых годах как автор литературно-критических статей, то в восьмидесятых годах он много и не без успеха работал над целым рядом художественных очерков, то есть над одним из тонких и трудных жанров искусства.
В минуту откровенности Гончаров как-то сказал одному из своих близких друзей: «Иногда мне бывает жаль, что во мне много погибает идей, образов, чувств…» Как истинный художник, он до конца дней своих ощущал в себе творческие силы.
Не переставая интересоваться русской жизнью и русской литературой, Гончаров и в восьмидесятых годах вел обширную и интересную переписку с родными, друзьями, знакомыми, писателями, деятелями искусства, издателями и т. д. (письма к А. Н. Островскому, А. Н. Плещееву, Л. А. Полонскому, В. В. Стасову, А. Г. Рубинштейну, Л. Н. Толстому, А. Н, Майкову, А. А. Фету и многим другим).
Некоторые из циклов писем, как, например, П. А. Валуеву и К. К. Романову (К. Р.) представляют собой совершенные образцы критических работ в эпистолярной форме. Все это вместе взятое — и романы, и очерки, и литературно-критические статьи, и письма — составляет большое литературное наследие Гончарова, которое не утеряло своего интереса и значения и для нашей современности.
По свидетельству экономки Гончарова А. И. Трейгульт, незадолго до смерти он, видимо следуя принципам, высказанным в очерке «Нарушение воли», сжег, с его точки зрения, несущественное и ненужное для потомства — много писем, заметок, черновиков, отрывков и рукописей.
Приходится, конечно, сожалеть, что эта часть литературного наследия романиста, многие материалы его творческой «лаборатории» навсегда утеряны для нас.
Наступил 1891 год. Гончарову шел восьмидесятый год. «Мы навестили И. А. Гончарова на его даче в Петергофе в последний раз — 25 августа, и нашли его здоровье в таком удовлетворительном положении, в каком давно уже не случалось нам его видеть, — писал в своем некрологе о Гончарове Стасюлевич. — О значительном восстановлении его сил за лето можно было судить уже потому, что он не только рассказал нам о том, сколько он «наработал» летом, но даже мог взять на себя труд прочесть один из трех очерков, продиктованных им в течение летних месяцев»[226].
Но уже через два дня после этого посещения друзьями, 27 августа, Гончаров сильно заболел. Острая болезнь, однако, скоро прошла — и вместе с тем унесла с собой безвозвратно его последние силы. 6 сентября 1891 года больного писателя перевезли с дачи на его городскую квартиру, где медицинская помощь могла быть более доступной. В ночь на 15 сентября Иван Александрович Гончаров тихо угас, не перенеся воспаления легких. Панихида состоялась 16 сентября на квартире Гончарова и собрала массу лиц, пожелавших отдать должное памяти писателя. В числе присутствовавших были все видные представители литературы. В течение четырех дней до похорон публика большими толпами собиралась на Моховой, где жил Гончаров. Похороны состоялись 19 сентября.
Гроб с телом покойного вынесли из квартиры его ближайшие друзья, знакомые, представители учащейся молодежи и поставили на траурную колесницу. Среди возложенных венков был венок «от командира и офицеров фрегата «Паллада» и «от студентов Московского университета». Толпа народа стояла на улице.
Перед смертью Гончаров просил друзей, чтобы его похоронили в Александро-Невской лавре, где- нибудь на возвышенности, у обрыва…
Когда он умер, М. М. Стасюлевич и А. Ф. Кони выполнили последнее желание писателя.
«На новом кладбище Александро-Невской лавры течет река, один из берегов которой круто подымается вверх. Когда почил Иван Александрович Гончаров, когда с ним произошла всем нам неизбежная обыкновенная история, его друзья выбрали место на краю этого крутого берега, и там покоится теперь автор Обломова… на краю обрыва»[227].
И память о великом художнике вечна в сердцах живых…
«Какие цели у художника? Творчество — вот его жизнь», — говорит герой гончаровского романа. Но это была заветная мысль самого Гончарова. Творчеству, писательскому труду он стремился подчинить всю свою жизнь и видел в этом свой общественный и патриотический долг. Но зачем творить и как творить? Гончаров превосходно отвечал на этот основной вопрос искусства: «Истинный художник, — говорил он, — всегда служит целям жизни, пишет для народа». И, как истинный художник, он стремился донести до народа правду жизни, свои сокровенные чувства и думы.
Ему решительно было чуждо безыдейное искусство, творчество «без идеала». В его художественных убеждениях слышится непреклонная вера в общественную, воспитательную силу и значение искусства, литературы. Литература, по его мнению, есть «выражение духа целой страны, народа», она, «как воздух,
