в страхе, подумав, что это, видимо, неизвестная ему нечисть, какой в тайге предостаточно.
Сизов рассматривал это нечто, невидимое между пальцами, сложенными щепотью, с необычным вниманием, не дыша.
— Вспомни, где вчера терся?
— Нигде…
Красюк сначала удивился, потом разозлился: ничего не говорит, а спрашивает черт-те что. Может, рехнулся?
И только он так подумал, как Сизов вдруг вскочил и бросился в лес.
— Яму, яму надо смотреть! — донесся из чащи его голос.
'Точно, рехнулся', — испугался Красюк. Ему стало тоскливо и страшно. Страшно тайги, живущей какой-то своей жизнью, к которой не приспособишься, страшно этого непонятного человека. Он поднялся, достал нож и пошел в ту сторону, куда убежал Сизов.
Разыскал его в яме, откуда они вчера выволокли кабана. Сизов ковырял землю топором, отваливал серо-желтые комья.
— Рехнулся, что ли? — крикнул Красюк.
— Ты понимаешь, понимаешь… — забормотал Сизов. И вдруг заорал сердито: — Чего стоишь, веревку кидай, веревку!
Красюк сходил к костру, принес веревку, бросил конец в яму. Но Сизов, к его удивлению, вылезать не стал, а скинул телогрейку, наложил в нее земли, потом продел веревку в рукава, завязал конец и велел тащить.
— Осторожней, не дергай! Да не рассыпь там! — крикнул снизу.
Голос его был таким взволнованным, что Красюк весь напрягся: неужели Мухомор нашел то, о чем вчера говорил, что дороже золота? Торопливо выдернул веревку, развязал, увидел рыжеватые комья.
— Не яма это, не яма! — кричал Сизов, выбираясь по жерди, все еще торчавшей из ямы. — Это шурф, понимаешь? Кто его выкопал, кто? Я же эти места исходил. В прошлом году ничего не было.
Он схватил свою телогрейку, потащил ее к открытому месту, к свету.
— Что ж это такое, что ж такое?! — как помешанный повторял Сизов, перебирая руками комки земли. — Мы же его там искали, а он, вот он где. Почему? Ну, почему?..
Красюк хохотал: дает Мухомор, тихоня тихоней, а как разошелся!
— Что хоть это такое?
— Кас-си-те-рит! — выкрикнул Сизов, как заклинание.
— Ну и что?
— Это же касситерит! Оловянная руда. А еще свинец, медь, может быть, золото. Полиметаллическая руда.
Золото — это Красюк понимал. Он взял один из камней, потер пальцем. Камень отозвался белым блеском.
— Белое золото?
— Я же сказал: может быть, — почему-то раздраженно выкрикнул Сизов. И вдруг засобирался, заспешил.
— Ты чего?
— Сходить надо…
— Я с тобой, — хмуро сказал Красюк. Ему подумалось, что Сизов хитрит, хочет в одиночку найти еще что-то.
— Ты отдыхай. Купайся пока, рыбу лови. Рыба тут любую тряпку хватает, только брось.
— Ну уж нет!..
И они вдвоем пошли по берегу, переходя обмелевшие ручьи, перелезая через плотные завалы корневищ. Углубились в чащу и снова вышли к берегу. Здесь озеро было не больше полукилометра в ширину. На другом берегу гладкой стометровой стеной поднималась скала. С правого бока темную стену перечеркивала белая струя водопада.
Сизов остановился и долго смотрел на скалу, словно это был его родной дом, который он давно не видел. Потом сказал глухо:
— Вот отсюда я его и столкнул.
— Кого?
— Сашу Ивакина.
— За которого сидишь?
— Я за себя сижу.
— Чего-то не поделили?
— Что? — не понял Сизов.
— Почем я знаю?.. Ну, Мухомор! Силен мужик!..
Сизов молчал. Силен? Нет, он слаб. Слишком легко поддается чужому влиянию. Это еще в Саратове сказала ему та, что звалась женой. Молодая и красивая. А он был не — молод, когда встретил ее. И полюбил, как только могут любить немолодые, никогда прежде не любившие. Он делал все, что она хотела, и вначале ей это нравилось. А потом надоело. 'Нет в тебе гордости', — сказала ему. 'Твоей хватит на обоих', — пошутил он. Да не вышла шутка. Нельзя, видно, любить без оглядки. Сладок пряник, да приедается…
'Хоть бы избил меня, что ли', — сказала она в другой раз. Он ужаснулся. Потом рассмеялся, решив, что над ним подтрунивают. Но она была серьезна. Маялась, не любя.
Понял он это позднее, уже здесь, в тайге. А тогда был как слепой, тыкался туда-сюда, не зная, что еще для нее сделать. И дождался слов, от которых и сейчас, при воспоминании, холодом обдает сердце: 'Я люблю другого, уходи'. Никого она не любила, просто сама не знала чего хотела. Так всегда бывает, когда женщина не любит. Но и это дошло до него позднее. А тогда, закоченев от ее слов, ничего не помня, собрался и уехал. В эти далекие места, где служил когда-то пограничником. И отыскал Сашу Ивакина, замечательного парня, с которым вместе служил на заставе. Он старшиной-сверхсрочником, а Саша — салажонком-первогодком. Тогдашняя служебная взаимосимпатия здесь обернулась настоящей дружбой и привела их в одну геологическую партию…
— А кто видел? — спросил Красюк.
— Кого?
— Тебя. Как ты его столкнул.
— Я видел.
— А свидетели?
— Я видел, — угрюмо повторил Сизов. — Стояли мы вон над тем обрывом. У меня камень под ногой подвернулся, и я чуть не загремел вниз. Сам-то удержался, а Сашу, который кинулся ко мне, толкнул. Не нарочно толкнул… Но лучше бы самому…
— Ну и что?
— А то. Я вот живой, а Саши нету.
— Ты, когда вернулся, сам на себя, что ли, наговорил?
— Ничего не наговаривал. Рассказал, как все было.
— Ну, лопух! — изумился Красюк. — Лопух так лопух! Много видел, но такое — впервые. Кто тебя за язык тянул? Сказал бы: сам упал.
— Кому?
— Кому, кому… Прокурору.
— А что сказать себе?
Красюк злобно плюнул, взмахнул руками, даже повернулся кругом от возмущения и снова воззрился на Сизова.
— Ты что — дурак? Или сроду так? Тебе же срок припаяли за здорово живешь!
— Что срок? Человека-то нет. Друга нет.
— Тьфу ты! Чокнутые эти ученые, совсем чокнутые! Ему-то все равно, а тебе жить.
— Разве я мог жить после этого?
— Не мог жить на воле — ломай хребет на лесоповале. Тебе помереть не дадут, начальство за тебя
