направился к выходу из вокзала, радуясь, что все получается без задержек. И тут он увидел двоих, спокойно идущих ему навстречу. Не вдруг понял, почему взгляд приклеился именно к ним: люди как люди, один повыше, другой пониже, оба навеселе, и ничем они не отличались от других пассажиров. Но он их видел не впервые, и это было главное, заставившее насторожиться. Тот, что повыше, шел, приподнимаясь при каждом шаге, словно пританцовывал. И вспомнилось: видел эту пару утром, когда сидел в кафе. И еще вспомнилось… И от этого другого воспоминания холодок скатился от затылка на спину: вот так же, пританцовывая, уходил человек от дома Клауса той ночью.
Одного мгновения было достаточно, чтобы оценить обстановку. Точнее, он ее еще не оценил толком, когда резко свернул в сторону. Глаза поймали указатель туалетов, и он быстро пошел в проход в направлении стрелки. Решение пришло на уровне подсознания. Сознание как раз предупреждало об опасности: туалетная комната станет ловушкой. Но ноги несли именно туда, в эту ловушку, и через несколько мгновений он, сунув в щель желтую монету в одну марку, оказался в глухой кабинке, запертой изнутри.
Он слышал, как эти двое вошли в туалетную комнату, захлопнули за собой дверь.
— Освобождайте помещение. Туалет закрывается на техническое обслуживание.
Это крикнул длинный. Голос Кондратьев узнал сразу: тот самый голос, что распоряжался в доме Клауса.
Кто-то зашебуршился в соседней кабинке, послышался шум воды и хлопнула дверь.
— Повесь там картонку снаружи, чтоб не лезли, — сказал тот же голос.
Минуту было тихо, а затем раздался стук в двери кабин. Стучали тяжелым металлическим предметом, всего скорей рукояткой пистолета, — в первую, вторую, третью. Кондратьев был в восьмой, последней. Или первой, если считать с другого края.
— Выходите. Выходите немедленно!
— Может, его тут нет? — тихо спросил другой голос, тоже знакомый по квартире Клауса. На голоса, как и на многое другое, память у Кондратьева была отменная.
— Тут он, куда ему деваться. Открывай кабины.
— Как?
— Бросишь марку, откроешь.
— Так потом ее не достанешь.
— Вычтем у клиента. Слышишь? — крикнул он и засмеялся. — Быстрей выходи, а то платить придется.
Кондратьев достал свой игрушечный револьверчик, тихо, чтобы не звякнула, освободил защелку замка и, отступив от двери на один шаг, стал ждать. В тишине хорошо были слышны не только шаги, но и шуршание одежды. Он уловил момент, когда шаги приблизились к его кабинке, всем телом кинулся на дверь, распахнул ее. Увидел перед собой человека с пистолетом в руке и сразу выстрелил. И тут же выстрелил в другого, сбитого дверью, валявшегося на полу. Свистящие растянутые хлопки совсем не походили на пистолетный грохот, и можно было не бояться, что они будут услышаны в коридоре и привлекут внимание.
Затем он затащил в кабинку скованные параличом тела, опустил в щель монету и захлопнул дверь.
Снаружи на ручке двери туалета висела красная картонка, какие вешают в отелях на дверях комнат. 'Bitte nicht storen', — просили надписи. И по-английски: 'Do not disturb'. И по-русски: 'Прошу не мешать'. Страждущих такая картонка не остановит, только рассмешит. Но Кондратьев решил не трогать ее: не он повесил, не ему и снимать…
28
Только за городом, на автобане он окончательно поверил, что хвоста нет. Машин на этой скоростной дороге было немного, и всякая, увязавшаяся за ними, была бы сразу замечена. Успокоившись, ощутив удовлетворение, даже радость от того, что самое опасное позади, он воскликнул:
— Прекрасная дорога!
Тут же пожалел, что не сдержался. Казалось бы, что такого сказал? Все равно, что о хорошей погоде. Но для немца-то эта дорога — обыденность.
— Гитлеру спасибо! — резко сказал шофер.
— Гитлеру?
— А кому еще? Это он строил автобаны.
— Не только он.
Кондратьеву хотелось защитить бывшую ГДР, но шофер понял по-своему, заявил:
— Вы — не немец.
— Я из Копенгагена, — неопределенно ответил Кондратьев.
— А я подумал — русский.
Он усмехнулся недобро, и Кондратьев опять не сдержался, спросил:
— Похоже, вы недолюбливаете русских?
— Я их не понимаю.
— То есть?
— Ведь умеют защищать себя, доказали. А сейчас стригут их все, кому не лень, а они даже не брыкаются.
— Раньше враг был на виду, с автоматом, а теперь пришел с улыбками и сладостями.
Шофер засмеялся.
— А что если бы Гитлер не на танке в Россию поехал, а на грузовике с конфетами?.. — И замолк, задумался. — Нет, все-таки я их не понимаю.
— А русских никто не понимает. Неспособны понять.
— Почему?
Кондратьев не ответил, а сам подумал, что правы были Данилевский и Аксаков, еще в прошлом веке утверждавшие, что Европа не знает России. 'Не знает потому, что не может понять. У нее нет даже органа для понимания России'. Непонятное раздражает и страшит. А если еще у этого непонятного несметные богатства, которыми распоряжаются совсем не так, как хотелось бы Западу? Это уже вызывает зависть и злобу.
Нет, не против коммунизма ополчился Запад, а против России, ее упрямого, непонятного народа. И началось это не после семнадцатого года, а много раньше. В XVII–XVIII веках в эгоистично-ревнивую толпу европейских государств властно втиснулась неведомо откуда взявшаяся громадная держава. Да еще с таким нравственным потенциалом, привлекавшим народы, что тогдашние мировые хищники переполошились.
Хотя что там было ведать? Не так уж много веков прошло, как славяне были вытеснены из Западной Европы. Тот же Ольденбург когда-то был центром компактно проживавшего славянского племени вагров. Гамбург еще в IX веке называли 'городом славян'. Да и на Рейне, и западнее жили славяне.
Так что у непонимания России Западом, скорей всего, еще не перегнившие агрессивные корни. Захватчик никогда не понимает свою жертву, иначе он перестает быть захватчиком…
Кондратьев уже забыл о разговоре с шофером. Летящее навстречу серое полотно дороги порождало столь же стремительный полет мысли. И запутанная история стран и народов вставала перед ним в обнаженной истинности, без шелухи второстепенного.
За думами он не заметил, как проскочили половину пути. Опомнился, увидев дорожный указатель с надписью «Stralsund».
— Здесь задержимся? — спросил шофер.
— Зачем?
— В Штральзунде есть что поглядеть.
— Я тороплюсь.
Не останавливаясь, проскочили город, затем длинную дамбу через пролив и выехали на всхолмленную
