достаточным количеством знакомств в самых разных кругах, а также определенной смелостью, хитростью и быстрым умом, Роман стал «продвигать» молодого ленинградского рокера, устраивать ему выступления, платить деньги и пытаться как-то вывести из подполья на большую сцену.
По сути, Роман был открывателем лековского таланта, «крестным отцом» артиста Василька, тем, что позже стало называться «продюсер».
Однако в далекие семидесятые годы Кудрявцев не стремился как-то называть свою работу, да и работой ее не считал. Ему нравился Васька Леков, Роману было весело с этим совершенно безумным парнем, и богатый московский друг не стремился превратить Лекова в источник дохода.
Доход у Романа Кудрявцева был и без того вполне стабильный, хотя требовал больших затрат нервов, времени и физических сил. Покупка икон у бабушек из далеких сибирских деревень и продажа подреставрированных, как говорили в его кругу, «досок» иностранцам было очень опасным бизнесом, хотя, для семидесятых годов, более чем прибыльным. Организацию же концертов своему товарищу Роман рассматривал как легкое развлечение, связанное со сравнительно небольшим риском, к тому же оно приносило удовольствие и давало отдых от бесконечных поездок по русским деревням на раздолбанном «Москвиче».
Потом, когда артистическая карьера Лекова круто пошла вверх, Роман, кажется, на время потерял интерес к своему собутыльнику, товарищу и партнеру по амурным похождениям. Тут и перестройка случилась, Кудрявцев ушел в квартирно-антикварный бизнес, одновременно занимаясь организацией ночных клубов. В конце концов он понял, какие дивиденды сулят подобные клубы, если поставить их, что называется, на твердую ногу, и сосредоточился только на этом направлении своей деятельности. Клубы, кстати, не исключали его прежних занятий — торговли антиквариатом и недвижимостью, а скорее помогали в этом.
Пока Кудрявцев сколачивал состояние, а Леков мотался по стране с концертами, пропагандируя гласность и на эзоповом языке своих песен объясняя бесчисленным фанатам смысл перестройки, их общение почти угасло. Виделись и созванивались они редко, времени на треп не было ни у Романа, ни у Василька.
Но когда Роману перевалило за сорок пять, а Леков уже подбирался к «распечатыванию» пятого десятка, их дружба неожиданно возобновилась.
Василек прекратил концертную деятельность и засел в студиях, тратя все деньги, заработанные гастрольным «чесом», на выпивку, наркотики и студийное время. Деньги быстро кончились, кончилось, соответственно, и студийное время, которое бесплатно не предоставлялось никому, даже знаменитостям, подобным Лекову.
Кудрявцев же достиг такого положения в бизнесе, когда мог начинать выпивать с одиннадцати утра до двенадцати, пока был еще достаточно вменяем, решал по телефону текущие дела, а потом, с осознанием выполненного долга и недаром прожитого дня, самозабвенно уходил в то, что он называл «настоящим оттягом».
У Лекова снова появилось свободное время, он пристрастился к разного рода психостимуляторам, играла свою роль и ностальгия по молодости, поэтому Василек стал все чаще и чаще наведываться на дачу старого товарища. Конечно, не на ту, что была неподалеку от Жуковки, не в роскошный особняк с бассейном, солярием, подземным гаражом и прочими признаками хорошо раскрученного, крепко стоящего на ногах московского бизнесмена. Леков выбрал для своей временной резиденции старый дом в Пантыкино, который Роман оставил за собой только из одной сентиментальности — как памятник боевой юности.
Это было именно то место, где когда-то веселились московский молодой фарцовщик и еще более молодой нищий питерский музыкант. Дача — каменный дом под косой черепичной крышей — досталась Кудрявцеву от деда. Родители сюда не ездили, они уже тогда подбирались к Николиной Горе — папа и мама Кудрявцевы были дипломатами и воспитанием сына почти не занимались, переложив всю ответственность на домработницу Марину, добрейшую пятидесятилетнюю женщину.
Марина, в свою очередь, души не чаяла в красавце Ромочке, которому в момент знакомства с Лековым было уже за двадцать, и спокойно терпела всякие, по ее выражению, «выкаблучивания», на которые был так горазд представитель московской «золотой молодежи», проводивший на даче очень много времени. Правда, таких периодов, которые Роман обозначал как «пляски на природе», с годами становилось все меньше и меньше. Кудрявцев-младший рыскал по стране в поисках икон, путал следы, отрываясь от стукачей и филеров, когда шел на свидание с очередным покупателем, бегал по знакомым валютчикам, бродил в поисках заказанного ему антиквариата — дел становилось все больше и больше, и все чаще и чаще приезжающий в гости Леков оставался на даче один либо же в компании знакомых московских девушек.
Вот эти-то сладкие, щекочущие нервы и самолюбие воспоминания -о полной свободе, первых сексуальных победах, а затем и первых настоящих оргиях — снова привели Лекова в старый, но еще крепкий и теплый дом в Пантыкино.
Роман презентовал ему связку ключей и дал карт-бланш на посещение загородной резиденции. Теперь Леков, почти как в молодые годы, срывался сюда из Питера по любому поводу. Например, поссорившись с женой, он мог выйти в домашних тапочках из дому, доехать на такси до вокзала, сесть на «Аврору» и через какие-то шесть часов быть в Москве, а еще через час — в любимой, навевающей прекрасные воспоминания загородной резиденции Кудрявцева.
Василек приезжал сюда не реже раза в месяц уже года два. Последнее время он гостил в Пантыкино все чаще, и все чаще сидел здесь один-одинешенек. Бизнес Романа неожиданно начал… не то чтобы шататься, но возникли у директора нескольких модных ночных клубов временные трудности с комиссиями по борьбе с коррупцией, с налоговой инспекцией и, вовсе уж некстати, с отделом по борьбе с наркотиками. Поэтому Роману приходилось львиную долю своего времени проводить в разных присутственных местах столицы, а в Пантыкино за хозяина утвердился Вася Леков, которого все соседи давно уже прекрасно знали и относились к нему как к своему.
Правда, «хорошо знали» — еще не значит «любили».
— Здравствуйте. Старший следователь капитан Буров, — представился Шурику высокий подтянутый мужчина в кожаной куртке и черных джинсах. Под рубашкой на мускулистой шее виднелась золотая цепь средней толщины. Бритая макушка, крутые, покатые плечи… Единственное, что как-то не вязалось с хрестоматийным обликом бандита, — это высокий, открытый лоб и умные проницательные глаза, в которых не было и намека на наркотический туман.
— Рябой Александр Михайлович. Я, так сказать, продюсер Лекова. А если проще — я для него в Москве и мать, и отец, и нянька.
— Я знаю, — кивнул Буров. — Вот, видите, что приключилось. — Следователь развел руками.
