– А пес его знает. Я помню, что ли. Снилось что-то.
– Ты про бытийную массу все бубнил. А что это такое? Леков провел пальцами по струнам гитары. Поморщился отчего-то.
– У людей масса есть.
– Открыл Америку, – хмыкнула Маркиза.
– Да нет, не та, которая помидоры давит, если на них жопой сесть. Другая. Вот ты можешь изменить судьбу другого человека?
– Как два пальца, – заржала Маркиза. – Да я, знаешь...
– Нет, ты не врубилась. Вот ты прешь по жизни своим путем, своей траекторией, а траектории других людей, если они поблизости от тебя оказываются, меняются. Или твоя меняется.
– И это все? – разочарованно протянула Маркиза. – А я-то думала... Нет, Васька, мудак ты. Тренькал бы на своей гитаре, а в философию не лез.
– Ты опять не въехала. – Леков сморщился. – Вот взять, к примеру, Ленина. У него бытийная масса была очень большая. Он вон сколько траекторий изменил.
– Ну и к чему ты клонишь?
– К звездам. Они горят лишь благодаря своей массе. Водород сжимается, разогревается, возникает термоядерная реакция. Чем больше масса, тем он сильнее разогревается, тем быстрее выгорает, тем ярче горит звезда. И тем короче живет.
– Не сильна я в этих делах! – вдруг рассердилась Маркиза. – Жить надо на полную катушку, а не заморачиваться. Меньше колес надо жрать. Ленин твой, он вон не очень-то мало жил.
– Во-от, – протянул Леков. – Тут-то и суть. В звезде накапливается гелий. Если не хватит массы, то здесь и песец. А если масса большая, то загорается и гелий. Только это уже другой период в жизни звезды. И так далее. Через кризисы. Что ты понимаешь в Ленине?
– Тоже мне историк партии выискался! Стало быть, ты мне хочешь впарить...
– Ага, – сказал Леков и провел ногтем по шестой, басовой струне, издав неприятный скрипящий звук. Он усмехнулся. – Именно. Люди – они, как звезды, блин.
– Заколебал ты меня, Васька, со своими водородами-гелиями. Слушай, а ты что, уже перед сейшаком колес обожрался? Етти твою мать, уж от тебя я такого не ожидала. Хрена лысого ты байду эту дешевую воткнул? Ну «Дроздов» этих долбаных. Я, блин, по «Маяку» в «Рабочий полдень» их чуть ли не каждый день слышу. Слушай, Леков, а может, ты ссучился уже, а? Ты, Васька, им можешь не говорить, коль стесняешься. Но мне – старому боевому, так сказать, товарищу скажи: ты часом ИМ не продался?
– Мои дрозды не полевые.
– А какие? – с издевкой спросила Маркиза.
– Да так, – уклончиво сказал Леков. – Слышала, может быть: поверье такое было у славян старинное – будто бы души умерших похожи на птиц. Или птицами и являются.
– И что же, ты, Васька, птицей намылился заделаться? Воробышком? Или нет, дроздом. А Стадникова твоя как к этому относится? Или на пару по веткам скакать станете – прыг-прыг, чик-чирик?
Леков хмыкнул.
– Ты чего ржешь?
– Тебя птицей представил.
– А какая же я, по-твоему, птица? – Маркиза потянулась.
– Оомимидзуку, – сказал Леков.
– Ча-аво? – не поняла Маркиза.
– Это филин так по-японски называется. Он там поменьше наших и вопит попронзительнее. В зоопарк сходи, посмотри.
– Филин – он мужчина, – мотнула головой Маркиза.
– Ну-ну. – Леков снова извлек из гитары скрежещущий звук. – А на яйцах кто, по-твоему, сидит? Сова?
– Сова – это сова. Филин – это филин. Ты мне мозги не пудри, Леков. Обожрался колес и гонишь. Сиди на яйцах ровно, оомимидзуку. Не, а ты точно уверен насчет этого поверья? Жутко как-то. У меня вон птицы часто на подоконник садятся. И несколько раз даже в дом залетали, представляешь? Последний раз синица была. Я ее в конце концов поймала.
– Вестница смерти, – заметил Леков. – А как ты определила, что это синица? Синица, а не какая-нибудь другая птица?
– Да синяя просто, опухшая, дрожащая. Ну кто же, как не синица.
– Точно, – озадаченно протянул Леков. – Видно, не просто ей было, птице этой – синице. И так вот и залетела?
– Да вот, не поверишь. Я тут себе сижу, пиццу мастерю, сковородочку уже поставила, водички в нее налила, стою озираюсь – чего бы туда бросить? Открытую банку килек в томате нашла. Хорошо, думаю, важный ингредиент. Зашипели они на сковородочке, вдохновили меня. Туда же – черствый хлеб, туда же – унылую прядь увядшей петрушки. Туда же – льда из холодильника наковыряла. Там мясо когда-то лежало, лед его запах впитал, пусть отдает. Туда же – витамин С, несколько шариков нашла, чтоб цинга мне последние зубы не выела. И только мяса не было в пицце той. Но вкус мяса я бы представила, у меня фантазия богатая. А тут – хрясь, трах-бам – синица обторчанная влетает. Чуть с ног не сшибла.
– Вечно ты, Маркиза, с твоим morbid fascination.
– С твоей, – поправила Маркиза. – С твоей fascination. А что мне делать, ежели я по жизни такая, мрачно-завороженная. Пицца-то остыла уже, поди.
– Да ладно, холодная сойдет. Тащи.
Маркиза вздохнула и встала с дивана. Прошла на кухню, шаркая стоптаными тапками. Вернулась с маленькой сковородочкой в руках.
– На, жри, – сказала она. – Помни мою доброту. И вилку, кстати, возьми.
– Нуте-с, нуте-с, – бодро сказал Леков, приняв сковородочку. Не вставая, дотянулся до валявшейся неподалеку вилки. – Слушай, а маловато будет.
– Да что вы, что вы, – хозяйка зарделась. – Скажете тоже. Да вы, кушайте, кушайте.
Ах, ну до чего они были хороши – дрозды по-нормандски. Съедаешь – и не замечаешь. Будто снетки.
Будто снетки! Снеток – это вобла, которая размером не вышла. А вобла там и рядом не лежала. Там иная прельстительница лежала – обитательница проточных вод форель, чье мясо так нежно и тает на языке. А после форели как славно откушать грудку королевского пингвина по-эквадорски, с соусом «Либертад».
Умница, Маркиза! Нет конца твоей пицце.
– Ты ешь?
– Ем.
– Спасибо. Вилка выскакивает из потной руки, но так вкусно все, так вкусно...
Как в этой сковородочке все умещается? Цапнул вилкой, и – на тебе – ухо дикого осла, вагриуса по- бразильски. Цапнул в другой раз – глядь, а это и не вилка вовсе, а ложка, и в ложке той красная икра, или борщ холодный – хлебай – не хочу.
Нет сил уже есть. А надо. Потому что fascination, потому что не оторваться.
Цап вилкой – что на этот раз? Ого – мясо белого медведя, на правительственной антарктической станции специально откормленного медом на убой, – Вавилов лично рамки с сотами привозил. И жрал медведь тот мед, давился им, тошнило его. Не хочу, говорил медведь, мед твой вонючий. Жри, говорил Вавилов, жри – надо. И жрал медведь... Пора остановиться. Переедание вредно сказывается на жизнедеятельности организма.
– А что же вы всухомятку-то кушаете? – напевный голос хозяйки. – Вот, не желаете ли отпробовать? «Агдам» урожая 1917 года.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
ШВЕЙЦАРИЯ
