автомат! Наталья! Лови машину! Пулей!
Девушка Наташа с ужасом смотрела на лежащего Лекова и не двигалась с места.
Глава пятая
СИЛА И СЛАВА
Нам с тобою повезло в отношении всего.
Если ты не хочешь быть никем, то не будь никем. А если не можешь быть никем – не залупайся.
– Как я ненавижу праздники, если бы ты знала! А особенно – Восьмое марта. Мерзее и придумать ничего себе нельзя. Мужики, эти мужики... Нет, я не пидор, пойми меня правильно. Но мужиков этих терпеть не могу. Меня от них тошнит. Как они с этими светящимися лицами, да какими там лицами – с рожами, красными от водки, как они лыбятся, уроды, в очереди за мимозами... Это такая пошлость, я сказал «тошнит» – соврал. Не может меня тошнить. У меня сводит скулы, мне рта не открыть. Я только мычать могу. Когда вижу эти толпы с их мимозами! Да ладно, восьмое – а вот седьмое, предпраздничный день... «Короткий день». На работе начинают бухать – причем, и дамы тоже. Ну как так можно? Это как же нужно свою работу ненавидеть, чтобы прийти туда и не работать, а жрать водку? Я не понимаю, просто не понимаю! И слинять пораньше – и кайфовать от этого. Так зачем на нее, на работу эту, вообще ходить, если главное желание – слинять? Я не понимаю... Я вот не хочу на работу ходить, так я и не хожу. Уже много лет. Я делаю то, что мне нравится. Я работаю больше, чем десять этих работяг, вместе взятых.
– Странно, Саша.
– Что – «странно»?
– Странно видеть, как люди меняются.
– А что такое? Ты кого имеешь в виду? Меня?
– А кого же? Ты как закодировался, таким стал...
– Каким?
– Занудой ты стал, вот что. Полным занудой. Иногда слушать тебя тошно.
– Не слушай. Люди меняются, это ты верно сказала. Не меняются только олигофрены. А нормальные люди растут. И приоритеты со временем тоже...
– И я уже для тебя не приоритет, да? У тебя другие теперь приоритеты? Познакомишь?
– Познакомлю. Обязательно познакомлю.
– Ага. И я тебя со своими познакомлю. У меня тоже теперь есть новые приоритеты.
– А то я не знаю! Иди, катись к своим мужикам. Веселись. А я пока пахать буду. Денежку зарабатывать.
Огурцов резко встал из-за стола, брезгливо взял пустую тарелку из-под только что съеденного им супа и швырнул ее в раковину. Тарелка не разбилась, но звякнула, скрипнула, проехавшись по металлу мойки, и затихла, напоследок обиженно булькнув, захлебываясь тонкой струей воды, льющейся из неплотно закрученного крана.
– Бей, бей посуду. Бей. И меня можешь побить. Пожалуйста. Ты же у нас в доме хозяин.
– А что? Может быть, ты?
– Да что ты, милый. Конечно, ты у нас знаменитость. Ты у нас сильный. Ты у нас...
– Да, да, да. Я не жру водку каждый день. Посмотри, сколько я всего сделал за последние годы! Да, я меняюсь! А что с теми стало, кто не меняется? Во что Леков превратился? Бомж натуральный! Ты этого хочешь? Конечно, зато он не зануда! С ним весело! Нажраться пива с утра, потом водочку херачить до полного отруба! То-то жизнь! То-то веселье!
– Дурак ты.
– Слушай, Таня... – Огурцов, уже собравшийся было выйти из кухни, повернулся к жене. – Таня, я не пойму тебя... Не было у нас денег – плохо. Я виноват. Я – лентяй. Я – бездельник. Теперь: хочешь квартиру – на тебе квартиру. Хочешь машину – вот тебе машина. Хочешь пятое-десятое – получи и пятое, и десятое, и в довесок – двадцатое и двадцать пятое. Бонусом. Опять плохо. Когда тебе хорошо-то будет? А? Когда? Что мне сделать еще? Обосраться и не жить?
– Дурак. Огурцов молча повернулся и направился в прихожую.
Таня появилась в коридоре в тот момент, когда он, надев пальто, зашнуровывал ботинки. Черт бы побрал эти шнурки круглого сечения. Вечно так: наденешь обувь, завяжешь узелки, пальто натянешь, шаг сделаешь – и снова наклоняться приходится, уже при полном параде. И контрольные узелки вязать. Кто только эту мерзость изобрел?
– Ты куда собрался? – Огурцов молча возился со шнурками. – Далеко, я тебя спрашиваю?
– А что? Это принципиально? Огурцов выпрямился и отодвинул засов на двери. Засов противно взвизгнул, царапая металлом по металлу.
– Давай, давай. Проветрись. Тебе это полезно.
– Пошла ты, – сквозь зубы прошипел Огурцов и, что было сил, хлопнул за собой тяжелой железной дверью.
Спустившись двумя этажами ниже, он понял, что оставил дома ключи от машины. И от квартиры, собственно. И черт с ними. Бумажник на месте, паспорт всегда при нем – в пиджаке. Как-нибудь и без ключей проживем.
Куда пойти? Ночь на дворе.
Так это еще и лучше, что ночь. Днем шастать по Невскому пешком – мука смертная. А на машине – так еще хуже. Пешком – можно хотя бы в «Катькин садик» свернуть, на лавочке посидеть.
К нему, к Огурцову, отчего-то пидоры, что в садике болтаются круглые сутки, не пристают. Мимо проходят. Вот и хорошо. А то бывает, что Огурцов в таком настроении в садик, всему городу известный, заходит на лавочке посидеть, что может и в морду дать пидору наглому. А среди них много ребят крепких, вполне за себя постоять способных, вообще, пидор нынче не тот пошел, что прежде. Прежде-то они запуганные были, по туалетам вокзальным прятались, чуть что – в бега, ищи, милиция, свищи его, пидора, пока головой будешь крутить, милиция, да беглеца в толпе приезжающих и провожающих высматривать – его, пидора, уже и след простыл.
Отсидится потом пидор в гостях милых, у людей приятных во всех отношениях, залижет раны душевные и снова на Невский. Робкий тогда был люд, представляющий сексуальные меньшинства, тихий и какой-то нежный. А сейчас что? Расплодились с невиданной скоростью, словно китайцы или индийцы, ходят толпами по проспекту, глазами алчными до плотских утех косят по сторонам. Обнимаются, целуются. И парни все накачанные, с мордами наетыми, жизнерадостные, не боящиеся никого и ничего.
Но к нему, к Огурцову, однако, ни разу не лезли. Было в нем, наверное, что-то ущербное, какая-то патология скрытая. Или запах неправильный он выделял, на который пористые пидорские носы не реагировали. Поэтому и любил он в «Катькином садике» посидеть, носком ботинка по гравию повозить, сигаретку-другую выкурить, молодость вспомнить.
Потом встать, плюнуть в сторону запруженного народом Невского и уйти по переулку Крылова, мимо ОВИРа, в котором свой первый заграничный паспорт получал, – какое волнение было, какой трепет душевный он испытывал, сколько адреналина было в его кровь выброшено смущенным и напрягшимся, готовым к бою организмом, пока битых два часа слушал Огурцов истории, рассказываемые соседями по очереди. Очереди за счастьем. За документом, открывающим путь в огромный и прекрасный мир. Теперь половина его знакомых и друзей живет в этом Огромном и Прекрасном, и сам он там, в этом Прекрасном и Огромном, побывал. Поездил, водки с пивом попил, марихуаны покурил, поглазел на достопримечательности Огромного и Прекрасного. Амбиции не дали только остаться там, далеко, по ту сторону океана.
Европа сразу отпала – слишком близко. Ощутимо близко, а хотелось оторваться, хотелось преграду выстроить между осточертевшим «совком» и собой, забыть навсегда и все пути к возвращению отрезать.
Амбиции, будь они неладны.
А другие ведь живут по сю пору – и ничего. Вполне довольны. Кто поваром на Манхэттене, кто маляром,
